Вольер (сборник)
Шрифт:
Никто их и не винил, уж Мегеста в последнюю очередь. Но они все равно все до одного покончили с собой. Добровольно, не считая себя вправе жить дальше.
Затем постепенно образ жизни Вольера низведен был к тому незамысловатому укладу, который прочно сложился теперь. Излишества съели скука и равнодушие, разумное любопытство к жизни – полное, тупое самоограничение и бездеятельность. Закон усмирял, «домовой» ублажал, небесные боги‑радетели защищали от бед. Это было Тиму уже интересно куда меньше – и то сказать, он видел все сам изнутри. Сложить два и два у него, хвала судьбе, достало соображения.
Вечером последнего дня он вышел из Музеума Третьей Революции. Зашатался, едва сделав пару шагов, от терпкого, сладкого воздуха безветренной ночи. Посмотрел на ушибленную, одиноко замерзающую
Фавн, Амалия Павловна и иже с ними
Стоять у порога было неприятно и несколько прохладно. Вялое, хмурое утро – крупяной, нечастый дождь и раздражающая сырость, вдобавок на ней летние туфли и совсем тощее, кружевное платьишко. Можно, конечно, развернуть «квантокомб», но Амалия Павловна по уважительной причине отвергла эту спасительную мысль. Пусть посмотрит на женщину в жалком состоянии, с намокшей прической и в синеватых морозных пупырышках. Пусть. Если он помнит, что он не просто Фавн, но и бывший повелитель «сервов» – Ужас Большого Ковно, то вдруг и снизойдет до общения. Первый в жизни раз происходит с ней такое, первый и поучительный: зябко стучаться в закрытую дверь. На вилле «Монада» со дня ее основания патриархом Садко Измайловичем Аграновским не случалось подобного безобразия – чтобы за внешней декоративной дверцей развернутым был входной пороговый блок. Внутри дома и то от крайней нужды, когда Паламид желал уединиться для работ и размышлений, или когда крайняя та нужда бывала биологического свойства. Все же, согласитесь, неудобно – гость с визитом, а хозяин прилюдно на горшке. Исключительно приличия ради, но чтобы с целью ограждения от внешнего мира, нет, не припомнит она и в виде неудачного розыгрыша.
– Простите за самовольство, – сказала Амалия Павловна в едва мерцающее, призрачное окно транслятора. Низкий голос ее прозвучал хрипло в наполненном простудной влагой воздухе. – Но я трижды за последние дни посылала запрос о приглашении и не удостоилась ответа. Даже и вежливого отказа, несмотря на то, что вы сами высказались в пользу личных контактов. Потому я решила явиться экспромтом. Вы, разумеется, в своем праве сильного не открывать мне дверь, хотя, согласитесь, неразумно гнать прочь, возможно, доброго вестника. Или вы не желаете общения в конкретной частности со мной?
Ни ответа, ни привета, что же, Амалия, это тебе вместо букета роз. А как ты думала? Расчувствовавшийся Ромен Драгутин выйдет к твоей милости навстречу и с покаянием предложит трубку мира? Но ты вызвалась сама, ах как красиво и благородно! Легко распространяться о намерениях в домашнем уюте и тепле «Пересвета», а ты попробуй на вкус, что такое притаившееся лихо и стоит ли его будить? Стоит, еще как стоит. Теперь, когда вычислили – никакого Трефа нет на свободе и в помине, а есть мальчик Тим, и он, Ромен Драгутин, об этом знал.
Знал и прикрывал. Не то чтобы своим телом, до экстремального развития событий ни в коем случае не дошло б – и это он знал тоже. Однако не стал бы он ни за коврижки, ни за плюшевые мишки (не забывай, глупенькая, тут не подростковая школа, и фольклорные коврижки с мишками неуместны – но что поделать, привычка), так вот, не стал бы он оберегать за свой счет особь из Вольера. Простая логика: Ромен Драгутин был и остался человеком, возможно, недопонятым, хотя и преступным. Но только человек может столь отчаянно рваться на волю, не считаясь с последствиями, и только человек может столь безоглядно прикрывать другого человека. Именно человека, а не особь. Тут и думать нечего, несмотря на то, что думала она долго в последние дни и ночи. Амалия Павловна вздохнула глубоко и не по‑женски шумно, как будто собиралась увещевать сорванца, украдкой стащившего из лабораторного зала макет протеролазерного генератора, дабы проверить в деле – рванет пространство на расчетном максимуме кривой или не рванет. (Да уж, бывает, едва успеваешь схватить за руку, самые любознательные – самые непоседливые, таким выдают в порицание значок из авантюрина. Нет, чтобы устыдиться, они еще и гордятся. Надо бы отменить.)
– Мы знаем, что ВЫХОД прошла
Впустую. Темная, дрожащая разводами твердь трансляционного окна. Плевать ему и на нее, и на этого Тима. Неужели ты ошиблась, Амалия? Твоя вошедшая в местные поговорки миротворческая интуиция тебя же и подвела. А не зарывайся, наивная ты женщина. Не хочешь – стой и дальше под холодной моросью дождя, сегодня солнца не будет, как не будет от твоей миссии никакого полезного действия.
Транслятор мигнул белесым просветом, по поверхности его пробежали искрящиеся блики‑крупинки. Из колеблющегося нутра выступило наружу умилительно напыщенное изображение смотрителя Поллиона.
– Господин Фавн изволит спрашивать, и господин Фавн изволит спрашивать только один раз. Какая опасность сейчас грозит мальчику по имени Тим?
Уф! Ну, слава богу! Будь это уместным, она бы пустилась перед запертой дверью в пляс. То‑то Ромен Драгутин, он же Фавн, порадовался бы! Сошедшая с ума профильная педагогиня скачет, мокрая и растрепанная, на пороге захваченного им дома, с непристойными телодвижениями. Она бы и это удовольствие ему доставила ради пропавшего ребенка, да только ее предприятию сей моветон нисколько не поможет. Наоборот, нынче, как никогда, необходимо тебе, Амалия, сохранять спокойное достоинство. Представь, что в младшей переводной группе «крепкий орешек» Стасичка Михневский‑Овсеенко, твой тайный любимчик, затеял восстановить рецепт древнего взрывчатого вещества, в просторечье именуемого «динамит», и тебе надо убедить его отказаться от своего намерения. (Ну, пожалуйста, Амалия Павловна, будьте добренькой? Я осторожненько, во‑он в том леске. Зато как бабахнет! Разве всем не станет весело? – Да уж, веселья станет хоть отбавляй. Но и жесткое «нет» сказать нельзя. Не то в следующий раз бабахнет уже без разрешения.) Представила, и молодец. Теперь добавь Стасичке двести годиков и отними свое к нему расположение. И главное, тщательно подбирай каждое слово, в то же время соображай скорей.
– Мальчику Тиму грозит физическая опасность от искусственных объектов. Поскольку мы в затруднении обнаружить его, следовательно, произошла частичная негласная адаптация. Он может начать поверхностным образом подражать, не имея базового знания, – Амалия Павловна, не отводя взгляда, смотрела на маячившего в окне транслятора бесстрастного Поллиона. Пока слушает, уже неплохо.
Она продолжала: – Плюс опасность психологическая, вплоть до подсознательного травматизма. От передозировки впечатлений и невозможности полной идентификации личности.
Вместо приторно любезного воркования Поллиона из транслятора раздался вдруг кудахтающий старческий смешок, как если бы из‑за метафорической лысины смотрителя втихую шпионил сказочный домовик‑сплетник.
– Так‑таки не сыскали его? Кхе‑кхе… Долго ли умеючи? Или НЕ умеючи? – ехидно поинтересовался колкий дрожащий тенорок, но сразу же посуровел: – Отвечайте!
– Не умеючи. И вы прекрасно осведомлены, почему, – сказала, как отрезала, Амалия Павловна. Переговоры у порога вовсе не казались ей занятными.
– Осведомлен, тут вы правы. Кое в чем поболее вашего, – голос оборвался, словно бы ожидая от нее очередного ответа.
– Послушайте, господин Фавн, я пришла к вам лишь как проситель, и ничего кроме. Не слишком удобно разговаривать через посредника. Если бы вы явили милость и впустили меня внутрь… подумайте сами, чего вам бояться? «Сервы», насколько я понимаю, находятся под абсолютным вашим контролем. К тому же я вовсе не собираюсь оказывать сопротивление.
– У вас и не получится, красавица! – вновь захихикал тенорок и вновь немедленно перешел на серьезный тон. – Вы можете войти. Но два условия. Первое – вы знакомы с расположением дома, посему следуйте прямо в рабочую библиотеку, не уклоняясь ни в какую иную сторону. Второе – по моему желанию разговор между нами будет закончен в любой угодный мне момент, и вы без проволочек покинете пределы «Монады». Ну как, согласны?