Волга рождается в Европе
Шрифт:
Огромная масса рабочих, несколько сотен тысяч способных носить оружие мужчин, которые не смогли своевременно эвакуироваться в промышленные районы восточной России, была включена в особые штурмовые формирования, в которых находятся те же самые элементы, как и при спроектированной и построенной Троцким организации октябрьского восстания 1917 года: подразделения техников, подразделения механиков для танковых и артиллерийских полков, и подразделения моряков Балтийского флота. Эти штурмовые бригады, к которым присоединяются подразделения специалистов по минной войне, применяются на самых уязвимых участках не только военного фронта, но и политического. Наскоро собранные пехотные части, которые должны нести бремя изматывающей позиционной войны на самом переднем крае, опираются на этот типично коммунистический «каркас», который выполняет, прежде всего, политические задания и сражается, используя тактику, которая не имеет ничего общего с тактикой позиционной войны: они используют типичную тактику восстания, тактику гражданской войны. Эта осада представляет собой, в какой-то мере, возвращение ленинградского пролетариата (в марксистском понимании, самого прогрессивного, самого радикального во всем Советском Союзе) к тактике и особенно к духу коммунизма. Подразделения вооруженных рабочих, без военной подготовки, но технически максимально эффективные и воодушевленные жестоким фанатизмом, сохранили признаки ударных бригад «спецов», «ударников» и «стахановцев», как бы их не называли, которые появились за пятнадцать лет интегральной индустриализации и пятилеток. Они вместе с матросами Балтийского флота, без сомнения, самые надежные и самые способные элементы Коммунистической партии. Но что является слабым местом этой военной рабочей организации, которая непосредственно контролирует не только гражданское население Ленинграда, но и военные власти, и держит в своих руках все жизненно важные центры и нервные узлы?
Слабые
То, чем может быть эта «коммунистическая стратегия» с военной точки зрения, не абсолютно ясно; но с уверенностью можно предположить, что это выражение относится не столько к военному, сколько к чисто политическому ведению войны. Это критика, исходит, без сомнения, из внутреннего вопроса, из партийного вопроса: из обычных внутренних вопросов, которые возникли из одного из многих неизбежных разбавлений и отклонений марксистской идеологии и одной из многих интерпретаций ленинизма, и сделали традиционно беспокойный и упрямый коммунистический экстремизм Ленинграда самым серьезным элементом беспокойства во всей партии. Известно, как жестоко Ленин в 1920 году проводил чистку среди рабочих Ленинграда и кронштадтских матросов, т.е. среди «старой гвардии революции», которую обвинили в том, что она угрожает единству партии и ставит на карту судьбу диктатуры пролетариата. Воспоминания об этих кровавых злодеяниях все еще живы в рабочих массах столицы Октябрьской революции и среди матросов Балтийского флота, и они наверняка не способствовали бы предупредительно-положительной позиции Ленинграда и Кронштадта в возможной политической ссоре с Москвой. Голод, бездеятельность, ужасные ежедневные сцены страданий, которые возлагает осада на гражданское население, т.е. на семьи, жен, детей этих рабочих, благоприятствуют, без сомнения, созданию отчаянных планов и подталкивают рабочие массы к поиску решения, выходу на политическую территорию борьбы тенденций и применению насилия внутри. Душевная конституция ленинградского пролетариата в высшей степени уязвима и опасна; и она готовит большие хлопоты политическим и военным руководящим структурам в Москве, так как они из-за осады не могут думать об улучшении военной ситуации города и положения с его снабжением. Москва совершенно четко понимает, что такое состояние вещей должно на длительный срок ослабить военную эффективность рабочих бригад. Прежде чем я покидаю передовой командный пункт, я еще раз смотрю вперед и рассматриваю осажденный город. Легкая пелена тумана поднимается от ледяной равнины Финского залива между Кронштадтом и дельтой Невы. Постепенно Ленинград в равномерном белом цвете ландшафта приобретает тусклый вид. Это как нереальное появление, мираж в белой снежной пустыне. Там, над промышленной зоной и Путиловским заводом поднимается под беспрерывным грохотом тяжелой немецкой артиллерии густое облако дыма. Мы поворачиваем назад, ползем по траншее, останавливаемся на мгновение у наблюдательного поста, затем быстрыми шагами выходим на узкую ледовую ленточку и стремимся использовать туман, чтобы ускользнуть от оптических прицелов советских снайперов. Уже поздно и начинает темнеть, когда мы достигаем боевой позиции. Полковник Юнквист, который удерживает участок Александровки своим батальоном, просит нас ненадолго зайти в «корсу» его штаба на чашку чая. Когда мы снова покидаем «корсу» и прощаемся с полковником Юнквистом и его офицерами, мой взгляд снова приковывает картина, которая уже знакома мне, но каждый раз снова меня удивляет: два абсолютно голых, блестящих от пота мужчины выбегают из сауны и валяются в снегу. Читатель, наверное, знает, что такое сауна. Это типично финская паровая баня, от которой финны не могут отказаться даже на самом переднем крае. В маленьком бараке, из которого состоит эта блиндажная сауна, горит печь, похожая на открытую сверху и оснащенную крепкой железной решеткой хлебопекарную печку. На эту решетку сложены несколько больших камней, которые раскаляются на огне, и на которые время от времени выливают несколько ведер воды, чтобы получить пар. Когда парящиеся примерно при температуре в 60 градусов уже хорошо вспотели, они выбегают наружу, где царит двадцати- или тридцатиградусный мороз, и валяются в снегу.
Как раз в это мгновение над нами с угрожающим ревом пролетает снаряд, не оставляя нам даже времени броситься на землю. Он взрывается примерно в двадцати метрах перед нами и засыпает нас градом осколков изо льда, снежных глыб и замерзшей земли. Капитана Леппо, стоящего возле меня, один из таких твердых кусков льда поражает в руку. Я чувствую сильный удар кулаком в бок, который лишает меня дыхания. Осколок льда, к счастью, не железа. – Ничего страшного? – Нет, ничего. Мы громко смеемся, и оба сидящие нагишом в снегу солдата тоже весело смеются. Они голые, как дождевые черви, покрытые потом. Это, конечно, только совпадение, что я чувствую на себе холодный пот.
23. Красное знамя «Авроры»
Перед Кронштадтом, апрель
Там передо мной лежит Кронштадт, остров Кронштадт, убежище и тюрьма советского Балтийского флота. С берега у Терийоки остров выделяется плоским, серым и голубым, как контур корабля, на замороженной плоскости Финского залива. Утро ясное, затопляемое необычно прозрачным легким светом. Дни становятся значительно дольше. Это первый робкий предвестник весны; однако, холод сопротивляется, сегодня утром, когда мы покидали участок Александровки, термометр показывал 25 градусов мороза. (А в Италии сейчас зеленеют поля, и деревья в цвету).
От позиций под Александровкой и Белоостровом до Терийоки всего несколько километров. Но внешние формы войны (разнообразная форма проявления этой осады Ленинграда) так изменяются на этом коротком расстоянии, что мне кажется, что я прошел расстояние в сотни и сотни километров. Фронт Терийоки – напротив Кронштадта – без сомнения, самый своеобразный и живописный из всех фронтов, которые я мог видеть на этой странной войне. Не говоря уже о политическом характере – хотя Кронштадт это только часть фронта перед Ленинградом; все же, с политической точки зрения, это сердце, акрополь, так сказать, красный оплот Ленинграда – итак, совсем не говоря об его большом политическом значении – фронт Кронштадта, без сомнения, самый интересный и в нескольких аспектах, также в военном отношении, самый трудный на всем гигантском валу от Мурманска до Севастополя. Потому что этот фронт принуждает не только к более или менее новым решениям старых проблем, как на других участках Восточного фронта, но и к решению абсолютно новых проблем, которые до сих пор никогда еще не ставили себе мастера военной профессии. Фронт Терийоки следует вдоль морского берега, плоского пляжа, в общем, с неизменной линией. Финские позиции простираются вдоль побережья; перед ними, примерно в ста метрах перед стволами пулеметов, на ледяной равнине прибрежных вод тянутся колючие проволочные заграждения, прерванные в некоторых местах брешами, «фильтрами» для прохождения дозоров. Вдоль берега, сразу в тылу позиций, проходит дорога: широкая шоссейная дорога между низкими домами и виллами, деревянными постройками, которые дружелюбно и весело стоят на голой, уязвимой сухости снежного и лесного ландшафта. Березы, ели и пихты тянутся вниз к морю, временами густо, временами редко, там непроходимо, как в глубине карельских лесов, там почти так же светло, как в городском саду, с деревянными скамьями и музыкальными павильонами, с извилистыми лесными тропинками между покрытыми мхом стволами. В царские времена Терийоки был одним из самой веселых и самых элегантных мест для летнего отдыха на всем Финском заливе, это был великолепный пляж столицы. Но нужно представлять себе его не как роскошный
Сегодня это счастливое время ушло навсегда. Улицы Терийоки полны солдат, пушки тут и там блестят между деревьями, и за кучей мусора испепеленной церкви мертвые финны спокойно спят под голым лютеранским крестом. Группами пулеметчики сидят вдоль обочины на ящиках боеприпасов, возле треногих станков своих пулеметов; сани, запряженные прекрасными финскими лошадьми, с их мягкими, белокурым гривам, с их нежно женственными глазами, скользят мимо.
Этот мир, это ясное спокойствие, посреди зоны боевых действий, в подвергающейся обстрелу тяжелой советской корабельной артиллерии деревне на берегу покрытого светящейся ледовой коркой моря относится к самому особенному и самому спокойному, что я до сих пор видел на этой жесткой войне. Вероятно, в это светлое холодное утро это уже первое предчувствие весны, которая сообщает о себе другой окраской света, уже не таким жгучим морозом, уже менее белым, уже менее голубым отблеском снега и льда: вероятно, это этот запах сожженной древесины, аромат еловой древесины, аромат березы, аромат зеленых прутьев, с которыми купающиеся занимаются самобичеванием в сауне – вероятно, это этот теплый дымчатый пар, я не знаю этого: однако, сегодня для меня война присутствует здесь не как живая, жестокая действительность, а только как воспоминание, как ландшафт, который я нахожу в далекой дали моего сознания. И теперь этот мир, это ясное спокойствие – я имею в виду это воспоминание, этот ландшафт – неожиданно разрывается жестким голосом пушки. Это 381-миллиметровка с кронштадтского корабля. Сильный голос, медленный, длинный, терпеливый голос, который как радуга перекидывается между Кронштадтом и Терийоки. 381-миллиметровый снаряд взрывается позади нас в лесу: воздух разбивается на тысячи крохотных осколков стекла, взрывные волны скользят над ландшафтом, который колеблется как подвинутые ветром декорации из холста. – Они снова начинают, – говорит старший лейтенант Свардстрём, улыбаясь.
За несколько дней случилось кое-что новое, в Кронштадте. Тяжелые немецкие батареи на противоположной стороне залива беспрерывно бьют по русским колоннам, которые движутся туда и сюда над ледяной равниной моря между Ленинградом и Кронштадтом. Это странное движение, упорядоченное, методическое прибытие и убытие к определенному часу, почти как на строевых учениях. Что, черт побери, русские привозят в Кронштадт? И что, черт побери, они оттуда увозят? Данные авиаразведки в этом месте однозначны: это колонны грузовиков и пехоты, которые в определенные часы дня и ночи беспрерывно курсируют между Ленинградом и Кронштадтом. Ночи становятся короче и все светлее. Первоначальное предположение, что русское командование ввиду предстоящей весны старается усилить оборону военно-морской базы и создать на острове запасы продуктов и боеприпасов, не может быть правильным. Продуктов и боеприпасов не хватает также и в бывшей столице. Первыми, которым они бы требовались, были бы защитники самого Ленинграда. С другой стороны, Балтийского флота есть свои собственные, все еще очень большие резервы. И было бы скорее логично, что Кронштадт отправляет боеприпасы и продукты в Ленинград. Ведь осада Кронштадта, наверное, продлится дольше, чем осада Ленинграда; весьма не вероятно, что военно-морская база лишается своих резервов, и как раз в начале весны. Идет ли, вероятно, речь о людских подкреплениях? Эта вторая гипотеза тоже не может быть правильной. Кронштадт совсем не нуждается в людях. Скорее там их даже слишком много. Это можно быстро подсчитать: все экипажи Балтийского флота, затем все артиллерийские дивизионы береговых батарей вокруг острова, инженерные части флота и гарнизоны искусственных маленьких островов из цемента и стали, самый важный из которых называется Тотлебен, заграждений вокруг Кронштадта, добавим к этому заводской коллектив арсенала, всего несколько десятков тысяч человек. Гипотеза, которая на основании единогласно совпадающих сведений, пожалуй, является правильной, получается, если учесть политический характер Кронштадта. Как я уже неоднократно утверждал (еще в прошлом году, с первых дней этой войны против России), никогда нельзя оставлять без внимания как раз политический масштаб, если вы не хотите совершить серьезные ошибки при оценке Советской России, ее духа, ее стойкости, ее возможностей реакции, ее фанатичной воли. И особенно при оценке главных, решающих факторов обороны Ленинграда. Простите меня, если я повторяю снова и снова и, пожалуй, еще часто, что ключ к политической ситуации Советского Союза – это Ленинград, оплот экстремизма и коммунистического бескомпромиссного радикализма. Тот, кто не упускает эти понятия из вида, сможет понять много вещей и много событий, важность и значение которых в противном случае ускользнули бы от него. Самая вероятная гипотеза состоит в том, что русские перебрасывают большую часть экипажей Балтийского флота в Ленинград, чтобы сформировать из моряков новые штурмовые бригады, которые должны усилить войска на самом переднем крае и одновременно поддержать действия по контролю и революционную бескомпромиссность политического руководства в рамках рабочих масс и по отношению к органам военного командования. Большая часть экипажей кораблей, чисто с точки зрения флота, является излишней, так как флот, который сегодня сидит в ледяной тюрьме, а завтра, если наступит оттепель, станет пленником закрывающих Финский залив минных полей, не может выйти в море для морских битв, и поэтому защита Кронштадта – это скорее защита морской крепости, чем сил флота.
Следовательно, движение колонн грузовиков и пехоты, которые уже три или четыре дня курсируют в двустороннем направлении между Ленинградом и Кронштадтом, является ничем иным, как советским маневром, чтобы ввести в заблуждение врага об истинном направлении этих «односторонних» движений, т.е. чтобы замаскировать переброску частих экипажей кораблей Балтийского флота в Ленинград. Политический характер Кронштадта, его функция и вместе с тем его определение как «акрополя» столицы Октябрьской революции, всегда, в конечном счете, является решающим для руководства военными действиями по защите Ленинграда, для тактического использования войск и штурмовых бригад рабочих и матросов. Пройдет немного времени, пока политическая функция кронштадтских моряков и ленинградских рабочих не обнаружит свое определяющее значение также по отношению к Москве. Пока же полезно наблюдать Кронштадт вблизи и с этой выдвинутой вперед позиции представлять себе отдельные элементы этой гигантской осады во всем ее разнообразии и своеобразии. С места, на котором я нахожусь – наверху на одной из построенных из перекрещивающихся балок башен высотой примерно пятнадцать метров, которые русские строили там и тут для наблюдения за дорогами и лесами в чувствительных пограничных зонах и вблизи городов – взгляд охватывает величественную панораму обоих побережьях залива. Яркое солнце светит наискось – оно ведь в этих краях никогда не стоит на небе отвесно – бесконечную поверхность покрытого льдом моря, из которой исходит синеватый блеск, почти как будто оно освещается не сверху, а из глубины. Далеко на другом берегу залива, в направлении плацдарма у Ораниенбаума, который русские невероятно упорно защищают от немецких клещей, виден отблеск пожаров на фоне совершенно черного остро окаймленного облака. Ленинград тоже горит вон там, слева от меня. Тяжелая немецкая артиллерия беспрерывно бьет по промышленной зоне района Урицка, в которой находится Путиловский завод.
Там, посреди залива, передо мной лежит Кронштадт, закутанный в легкий, скрывающий туман, похожий на серебристый пар «белой ночи». Отсюда абсолютно ясно можно увидеть красные, желтые, зеленые, синие сигнальные лампы кораблей и искусственных маленьких островов, которые венцом лежат вокруг главного острова Кронштадт. Это нереальное явление, это вспыхивание и затухание обманчивых огней на полнеба, в серебристом паре легкого раннего тумана. Скользящие огни похожи на крылья бабочки, которые вспыхивают, пересекая солнечный луч, и сразу же гаснут, чтобы вспыхнуть вновь немного дальше в другом солнечном луче. Это как ясная летняя ночь, этот пар, ясная ночь полнолуния, светлая от беглого вспыхивания светлячков. Два высоких серых столба дыма поднимаются как гигантские деревья на обоих концах острова Кронштадт. Время от времени красноватая молния расщепляет ледовую корку между сушей и восточным краем острова. Это тяжелые немецкие батареи, которые обстреливают длинные колонны между Кронштадтом и Ленинградом. Капитан Леппо подает мне бинокль. Через синий отблеск ледяного моря передо мной отчетливо стоит лес труб и стальных мачт стоящих на якоре в гавани Кронштадта кораблей. Это внушительная сцена, весь этот флот, самый мощный флот Советского Союза, который там заключен в ледяной тюрьме, как в цементном блоке. Он не может двигаться, не может сражаться. – Он потерял ноги, – говорят финские солдаты. Весь флот, замурованный заживо. На высокой мачте шевелится что-то темное.