Волга рождается в Европе

Малапарте Курцио

Взгляд, соскальзывая с этого цементного и стеклянного фона, с ледяной бесконечной поверхности плотных, гладких стен, ищет спокойствия по краям этих жестких декораций, где покрытые снегом леса и поля снова и снова являются исполнителями главных ролей ландшафта. На севере города можно заметить черное пятно, лес, который постепенно простирается вне скопления домов вниз до морского берега. Через деревья отчетливо можно разглядеть широкие ледовые артерии Невы, которая разветвляется здесь в свою дельту. Этот лес – это ленинградский городской парк, называемый «островами». Наверное, за исключением района вокруг Сенной площади, одного из старейших районов Ленинграда, нет никакого другого места, которое было бы так сильно связано с воспоминаниями о прежней романтичной жизни в Петербурге. В этом парке, на островах, элегантное общество столицы любило проводить теплые летние ночи, «белые ночи», в бесчисленных кафе и ресторанах, которые делают это зеленое сплетение меандра каналов и кустов, дорог, аллей и киосков под деревьями чем-то вроде аристократического и деревенского Луна-парка, с одновременно изысканным и сельским оттенком.

Это там, на островах, разыгрывались некоторые из незабываемых сцен из романа Достоевского «Идиот». По этим аллеям ехала Настасья Филипповна, под глухим шепотом людей, под приливом оркестров кафе, под тусклыми взглядами Рогожина и

перед тусклыми глазами князя Мышкина. Кто только не оставлял легкие или глубокие следы в пыли этих аллей, в зелени этих тропинок на лугах? Гоголь все еще там, под теми деревьями. Пушкин печально прогуливается рядом с Евгением Онегиным. Несколько лет назад я приехал летом в Ленинград, сел вечером на трамвай и поехал на острова. Я вышел в конце все еще городской широкой улицы, прошел по аллее до самого дальнего конца парка и сел на деревянную скамью перед круглой мраморной балюстрадой у моря, которая образует в этом месте что-то вроде бельведера, который наверняка хорошо знаком посетителям островов. Место и время были невыразимо печальны. Я уже не помню, было ли тогда воскресенье; все же, похоже, что да, потому что рабочие, девушки, солдаты, матросы группами тихо бродили под деревьями или молча сидели на других скамейках в бельведере. Солнце как раз зашло, однако розовый отблеск заката еще лежал, как это соответствовало времени года, на небе на западе, и уже окрашивал небеса на востоке в розовый цвет. Это был еще закат солнца, и это был уже и рассвет.

Море было спокойным, тихим, молочного цвета. Не было ни ветерка. Передо мной я узнал остров Кронштадт, закутанный в легкую тень пара. Справа от меня плавно изгибалось побережье Карельского перешейка, в светлых сумерках блекли луга вокруг Александровки, лесов Валкеасаари. Луга и леса, возле которых я нахожусь теперь; расстояние от меня сейчас до той скамейки едва ли несколько километров. Я видел отсюда эту далекую волнистую местность, сегодняшнее поле битвы.

Парк на островах больше не был тем парком прежних времен, который был святым для элегантной жизни Петербурга. Закрыты рестораны, закрыты кафе, киоски пусты, виллы превращены в рабочие клубы. Это тоже отображение новой советской жизни: серьезной, серой, в определенном смысле полной горькой строгости, но также наполненной скорбью и уединенностью. И все же, какой мягкой представляется мне в памяти эта картина, когда я думаю об агонии Ленинграда, в котором заключены пять миллионов человек, в этой гигантской клетке из цемента, стали, колючей проволоки и минных полей. Если вынуть затвор винтовки и посмотреть через ствол, то перед дулом покажется эта гигантская клетка, совсем маленькая и крохотная, не больше 6-милимметровой пули. Это агония, которая продолжается уже пять месяцев. Бесполезно останавливаться на деталях этой бесчеловечной трагедии. Трагедия, которую может представить себе, и то только частично, лишь тот, кто знает примечательные подробности советской жизни, кто хотя бы только как зритель видел своими глазами существование масс в коммунистическом обществе, кто на улицах, в трамваях, в театрах, в кино, в поездах, в музеях, в общественных садах, в «рабочих клубах» фабрик, в народных «столовых» смешивался с этими безымянными, серыми, однообразными, молчаливыми толпами СССР; с толпами Ленинграда, с этими потоками народа, день и ночь бесцельно и молча тянущимися по асфальту Проспекта 25 октября, бывшего Невского проспекта; день и ночь молча стоявшими и сидевшими перед вокзалами, казармами, фабриками, больницами; день и ночь молча затоплявшими гигантскую Адмиралтейскую площадь; день и ночь молча наполнявшими улицы и переулки вокруг Сенной площади.

Среди всех народов Европы русский народ является тем, который принимает тягостный труд и голод с самым большим равнодушием, который умирает легче всего. Это не стоицизм; это что-то иное, вероятно, что-то более глубокое. Что-то таинственное. Что сообщают столь многие: пять миллионов голодающих людей, уже добыча отчаяния, готовые к восстанию, пять миллионов проклинающих людей в ледяной, темной пустыне своих домов без огня, без воды, без света, без хлеба, все это только сказка, жестокая, страшная сказка. Действительность жестче. Разведчики, пленные, дезертиры единогласно описывают осаду Ленинграда как беззвучную, ожесточенную агонию. Как медленную смерть, серую смерть. Они умирают тысячами, каждый день, от голода, от истощения, от эпидемий. Тайна сопротивления гигантского города кроется не столько в оружии, сколько в мужестве его солдат, в этой невероятной способности страдать. За защитным валом из цемента и стали Ленинград сражается в своей смертельной борьбе под беспрерывным воем громкоговорителей, которые на углу каждой улицы бросают слова огня, слова стали на эти пять миллионов молчаливых, упрямых умирающих людей.

22. Рабочий акрополь

Под Ленинградом, апрель

Чтобы добраться к передовому посту, который лежит перед Александровкой, нужно пересечь длинный участок просматриваемой территории, протяженностью примерно один километр, который спереди и с флангов подвергается обстрелу советских снайперов. Пост лежит в острие глубоко вбитого в русские позиции клина. Сначала нужно пройти по чему-то вроде тропинки, которая является ничем иным как тонким ледовым карнизом, даже ленточкой изо льда, которая положена на глубоком рыхлом снеге. Кто сойдет с этой ледовой ленточки, вправо или влево, тот по бедра провалится в снег. Никому не пожелаешь такой неудачи: советские снайперы лежат в засаде с флангов продвинувшегося вперед клина, на удалении двухсот или трехсот метров, со своими винтовками с оптическими прицелами, и только и ждут благоприятного мгновения, чтобы пустить пулю, которая в самом благоприятном случаев просвистит у тебя мимо уха.

К счастью, воздух несколько туманен, и мы без происшествий достигаем траншеи, где попадаем в блиндаж в выкопанной в снегу пещере, который на прошлой войне назвали бы передовым постом связи. В таких снежных гротах солдаты на пути к посту оставляют свои лыжи и продолжают путь по траншее пешком, чтобы снова надеть их на обратном пути и быстро пробежать просматриваемый и простреливаемый участок до переднего края обороны.

Когда мы достигли поста, расчет которого состоял из «Korpraali» (капрала) и двух солдат, мы нашли там двух связных, которые возвратились с передового поста и как раз выбирали из большой связки прислоненных к стене лыж свои. Мы останавливаемся на мгновение, чтобы передохнуть (нужно было быстро пробежать опасный участок, так как порыв ветра мог отогнать туман и внезапно сделать нас видимыми), потом мы продвигаемся по траншее. Это узкая труба, умеренно глубокая, мы должны идти нагнувшись, чтобы не высовывать голову наружу, подвергая себя опасности. Наконец, мы добираемся до передового поста: дыра, в основании одного из гранитных порогов, о которых я говорил в описании поля сражения перед Ленинградом. Мы заползаем по винтовой лестнице и выглядываем через снежный

вал: тут перед нами лежит, немного ниже, вражеская позиция, а там, далеко на заднем плане, город. Так ясно, во внезапно прозрачном воздухе, что его можно теперь рассматривать отсюда как гипсовую модель на выставке. С этой возвышенной позиции можно в огромном плотном блоке зданий отчетливо различить легкие зеленоватые тени, которые показывают направление улиц и площадей. Большое темное пятно там слева, по ту сторону района островного парка и синеватой артерии Невы, – это Адмиралтейская площадь, площадь, на которой находятся Зимний дворец и музей Эрмитаж. Прямая борозда, которая косо рассекает город, с северо-востока на юго-запад, от одного изгиба Невы к другому, – это Проспект 25 октября, бывший Невский проспект. Низкое облако, в противоположном конце Ленинграда, висит над промышленным районом Путиловского завода, одного из самых больших сталеплавильных комбинатов мира, самого внушительного гиганта советской металлургии. Облако дыма, от пожара. Если я, вернувшись по Проспекту 25 октября назад, в определенном пункте поверну налево, я увижу что-то вроде карандашного штриха, большую темно-коричневую дугу, и я узнаю Фонтанку, канал, который проходит через один из самых аристократических жилых кварталов старого Петербурга.

Я внимательно ищу в этой гипсовой планиметрии классический фасад Смольного института, аристократического девичьего пансионата, который был штаб-квартирой большевистского восстания в течение «десяти дней» в октябре 1917 года; там располагался революционный комитет. Ах, да вот же он. Каким близким кажется он отсюда! Насколько события этой ужасной зимы осады в своей аналогии заставляют задуматься о событиях октября 1917 года.

Потому что защита Ленинграда, столицы коммунистической революции, доверена тем же элементам, которые были главными силами октябрьского восстания. Оборонительная тактика военного и политического руководства Ленинграда во многих отношениях и в ее основных чертах такая же, что и тактика революционного комитета в 1917 году против казаков «Дикой дивизии», и позже против «белых» генерала Юденича. Нерв защиты Ленинграда, сегодня, как и тогда, это рабочие-металлисты и матросы Балтийского флота.

Прошлым летом я на стене в зале собраний Дома советов в Сороке на Днестре, наряду с обычными географическими картами СССР, обычной цветной печатью аграрной и промышленной пропаганды, наряду с привычными плакатами Осоавиахима (пропагандистской организации для защиты от химической и воздушной войны), наряду с неизбежными портретами Ленина, Сталина, Ворошилова и Буденного, нашел карту октябрьского восстания с нанесенной на нее боевой обстановкой, т.е. план Ленинграда, на котором вся диспозиция восстания (распределение командных пунктов, штурмовых подразделений, рабочих бригад и т.д.) была во всех подробностях изображена красным карандашом.

Ярко-красные стрелки обозначали направления наступления; в темно-красных кругах были черным цветом написаны даты занятия центров вражеского сопротивления, и три багровых флажка разной формы и величины обозначали местонахождения трех штабов революционных войск: штурмовой бригады Путиловского завода и боевых групп кронштадтских матросов и крейсера «Аврора», на котором находилось революционное командование Балтийского флота. (Крейсер «Аврора» вошел в Неву и стал на якорь посередине реки, напротив Петропавловской крепости, чтобы в решающий момент прийти на помощь подразделениям рабочих и матросов и открыть огонь по Зимнему дворцу, Адмиралтейству и различным гнездам сопротивления войск Керенского). Рядом со Смольным институтом, штаб-квартирой революции, было напечатано большое красное знамя, на котором белыми буквами было написано одно лишь слово: «Ленин». Эта карта октябрьского восстания могла бы также еще сегодня хорошо послужить для объяснения основных точек обороны Ленинграда. Вероятно, даже непременно, что чисто тактическое расположение, места командных пунктов и т.д. иные, чем тогда, и что советский штаб находится не в Смольном институте. Однако меня бы не удивило, если бы там лежал политический центр командования. Из всех сообщений и сведений, которые приходят в финский генеральный штаб из осажденного города, следует, несомненно, что оборона Ленинграда в гораздо большей степени несет политический, нежели военный характер. Как раз исключительное значение Ленинграда как столицы Октябрьской революции и оплота экстремистского коммунизма неизбежно придает защите этого города ее особенный политический и социальный характер. У меня уже был случай указать на достойное сожаления физическое состояние советских солдат последних годов призыва. И я с удивлением констатировал, что оборона Ленинграда (которая в политическом смысле является решающей для всей военной экономики России) доверена не специально отобранным, элитным в физическом и в военном отношении войскам, а недавно сформированным пехотным частям, которые большей частью состоят из очень молодого, едва обученного и поэтому малоэффективного, пусть даже и хорошо вооруженного и оснащенного, личного состава. Из установленных фактов на фронтах у озера Ильмень, под Смоленском и на Дону, т.е. на фронтах, которые несут основную тяжесть русского контрнаступления в этих последние недели, мы знаем, что лучшие соединения и части Красной армии распределены по этим самым важным участкам фронта. Но что стоит здесь под Ленинградом, за спиной этих спешно собранных частей из технически неэффективных, пусть даже смелых и стойких крестьян и детей? Это, как и в 1917 году, моряки Балтийского флота и рабочие ленинградских металлургических заводов. Если мне пришлось бы охарактеризовать политическое и военное положение Ленинграда одной непосредственной картиной, я должен был бы только напомнить о том плакате, который всегда должен будет считаться особенно типичным для иконографии коммунистической революции. На фоне дымящих фабричных дымовых труб представлены кронштадтский матрос и путиловский рабочий, оба с винтовками и в боевой позиции. Матрос в своей бело-синей полосатой тельняшке, две длинные ленты бескозырки свисают на плечи, имя «Аврора» на околыше, сам он наполовину обернулся назад, чтобы призвать к мужеству невидимые рабочие массы, винтовка в левой руке, правая рука указывает на врага. Рядом с ним рабочий, слегка повернувшийся в сторону, сжимает винтовку обеими руками, жесткое лицо, узкий темный лоб. Этот плакат сегодня, как и в октябре 1917 года, эмблема сопротивления Ленинграда. Ничто не могло бы передать лучше ясное понимание сил, чем это сильное выразительное изображение. Прежде всего, политических и социальных сил, которые являются основой обороны города.

При оценке ситуации нельзя упускать из виду один фундаментальный факт: Ленинград уже пять месяцев практически отрезан от остальной России, не имея возможности получать какие-либо подкрепления и снабжение продуктами и боеприпасами, несмотря на трассу над ледяной равниной Ладоги, самого большого внутреннего озера Европы. Эта невозможность получать подкрепления, вместе с характером Ленинграда как рабочего города и с его особенным политическим значением, побудила советское командование применять типично коммунистическую тактику штурмовых бригад рабочих и матросов для его защиты.