«Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков
Шрифт:
Следующую ночь по его приказу мне предстояло провести в подвале. Ночи в горах даже летом холодные, лечь на ледяной каменный пол не было никакой возможности, вдобавок целый день меня не кормили. Посреди следующей ночи Сергей в качестве конвоира вновь повел меня к Чермоеву.
Я стоял перед ними, измученный отсутствием сна, голодный и злой, а капитан, присев на край стола, с издевкой разглядывал меня в упор, не говоря ни слова; затем медленно встал, подошел ближе и взял меня за подбородок.
— Ну что, надеюсь, ты готов сесть за рацию? — вкрадчивым голосом поинтересовался он.
—
В ту же минуту сильный удар кулаком в лицо сшиб меня на пол.
— Мне надоело твое вранье! — гаркнул Чермоев.
— Но это правда! — настаивал на своем я. Так мне велел вести себя Гюнтер: постараться уверить русских, что только командир группы знал шифр и составлял радиограммы; я же, как радист, только передавал непонятный для себя порядок цифр. Но русские не приняли нашу выдумку на веру.
— Не понимаешь по-хорошему, буду действовать по-плохому! — угрожающе сказал капитан и… началось!
Это не было похоже на допрос у Джапаридзе: Чермоев бил не со злости, а с расчетливой жестокостью. Его лицо было презрительно и спокойно, но руки действовали как какой-то адский механизм, методично нанося удар за ударом. Периодически он останавливался и, сверля меня взглядом своих черных глаз, задавал один и тот же вопрос: «Ну что, ты одумался или мне продолжить?!»
Капитан успел уже довольно сильно избить меня, когда утром наконец пришел Лагодинский. Я сидел в углу комнаты на полу и, запрокинув назад голову, тщетно пытался унять льющуюся из носа кровь.
— Вставай, пошли, — ворчал, поднимая меня с пола, Серега. — Ну что, добился своего?! Здорово получил?! Или ты думал, что в НКВД с тобой в игрушки играть будут?!
В голосе моего бывшего друга детства звучит только раздражение и ни капли сочувствия; подталкивая прикладом в спину, он вывел меня на улицу; Лагодинский шел вместе с нами.
Сначала полковник приказал старшине Нестеренко умыть меня и переодеть — я весь перемазан кровью и грязью, моя форма изорвана. Стою голый у колодца, Серега поливает меня из ведра. Шрамы и ссадины немилосердно щиплет. Поеживаюсь от холодной воды и любопытных взглядов столпившихся вокруг молодых красноармейцев: они громко и насмешливо комментируют происходящее, не зная, что я понимаю все их колкости. Почти все, кроме «Пошел по шерсть, а вернулся стриженым». Как это?
Наконец Нестеренко уводит меня в комнату, перевязывает рану свежим бинтом и дает свою запасную чистую гимнастерку со штанами.
Возмущенно заявляю:
— Я не надену советскую форму!
— Слушай, фриц, ты уже допек меня своими фокусами! Щас слетаю домой в Грозный и притащу тебе гражданскую одежду! Или лучше напялю на тебя старое платье бабушки Сациты. Вон оно на чучеле в огороде висит!
Поняв, что это реальная угроза, послушно натягиваю его вещи. Гимнастерка мне великовата, брюки тоже падают.
Потом Сергей ведет меня в штаб. Насупившись, стою перед Лагодинским, он с притворным сочувствием разглядывает следы свежих побоев на моем лице, даже пытается сокрушенно качать головой. Кивает мне на стул, предлагая сесть (на допросах у Чермоева я стоял перед капитаном по нескольку часов). Затем спрашивает, не хочу ли я выпить кофе. Аромат свежезаваренного напитка щекочет мой расквашенный кулаком чекиста нос, вид хлеба и масла на столе вызывает бешеные спазмы в желудке (Чермоев продержал меня без пищи более двух суток).
— Знаем мы этот приемчик «плохой следователь — хороший следователь», — бурчу я. — Все равно вы от меня ничего не добьетесь. Лучше бы вы меня тогда на утесе сразу расстреляли.
— Пауль, ты можешь мне не верить, но мне искренне жаль тебя, — вздыхая, говорит полковник. — За что ты готов отдать свою молодую жизнь? За Родину? Но ни твоя напрасная смерть, ни смерть твоих товарищей ничего не изменит. Германия проигрывает эту войну, это стало ясно уже после поражения под Москвой. Сейчас вермахт застрял под Сталинградом, на Кавказе дела тоже складываются неудачно, фронт забирает тысячи солдатских жизней, но победить Россию вам не удастся! И великий Бисмарк, и создатель рейхсвера Ганс Сект предостерегали от войны с Россией. Гитлер втянул вашу страну в страшную авантюру, скажи мне — ради чего?
Ради завоевания жизненного пространства?
Сижу перед ним, опустив глаза, и молча прихлебываю кофе. Горячий напиток обжигает разбитые губы, но зато приятно бодрит. На этот раз молчу не из упрямства, мне действительно нечего возразить на слова чекиста. Насчет хода войны он абсолютно прав, вместо победоносного блицкрига Германия увязла в затяжной кровавой бойне. А русский тем временем продолжает заботливо, прямо по-отечески, намазывать мне маслом очередной бутерброд.
— Пауль, мне искренне жаль твоих родителей. Ты представляешь, каким горем для них будет твоя гибель? Разве мать рожала и растила тебя для того, чтобы ты погиб на чужой земле как захватчик?
Гроне, скажу честно, твоя твердость перед нами вызывает у меня невольное уважение, ты смелый парень. Так имей же мужество признать, что борьба за преступные цели Гитлера не стоит того, чтобы расстаться с жизнью! Имей смелость порвать с навязанными тебе фашистскими убеждениями!
Понуро опустив голову, я слушал слова полковника и все больше укреплялся в мысли, что выхода у меня нет. Я прекрасно понимал, что если даже мы сбежим в горы, то жить нам останется не более суток. Да еще и смерть нашу хитрый чекист наверняка обернет в свою пользу — ведь это такой прекрасный повод вбить клин между вермахтом и бандитами. Смотрите, они вероломно убили ваших! Ах, так они наших бьют!
Трудно выиграть у профессиональных картежников. Красиво проигрывать тоже надо уметь. Ладно, в конце концов, лучше иметь дело с играющим в добряка Лагодинским, чем с жестоким Чермоевым. Ведь, по логике игры «плохой — хороший следователь», при категорическом отказе от сотрудничества я наверняка опять попаду в руки Асланбека или грузина Джапаридзе. Петров тоже не производит впечатление добродушного человека. Пытается, конечно, но не слишком-то у него получается.
Решаю пока сделать вид, будто потихоньку поддаюсь на перевербовку. А там видно будет. Как говаривал ходжа Насреддин: «Либо ишак сдохнет, либо падишах».