Шрифт:
Сергей Николаевич МАРТЬЯНОВ
ВОЛНЫ БЕГУТ...
Рассказ
Как и всегда, полковник Чугунов смог уехать в отпуск только зимой, на этот раз в феврале. Летом границу лихорадили тревоги, осенью был инспекторский смотр, а весь декабрь и половину января над Памиром свирепствовали такие жестокие бураны, что через перевалы не мог пробиться ни один самолет.
Полковник терпеливо ждал, тем более, что дела у него никогда не кончались. Ровно в девять ноль-ноль он появлялся в штабе, принимал от дежурного рапорт и с этого момента не знал ни одной блаженной минуты, когда можно взглянуть в окно и мечтательно проговорить: "Смотрите, братцы, а снег все сыплет и сыплет..." Если же он и замечал перемены в природе, то оценивал их с точки зрения начальника пограничного отряда. Зарядили в горах снегопады - жди обвалов, отдавай приказ о мерах предосторожности. Обмелели на перекатах пограничные реки - это уже удобные переправы для нарушителей.
Но вот установились ясные дни, и Чугунов провел с офицерами штаба последнее совещание. Подчиненные еле успевали записывать его распоряжения, а ему все казалось, что вот он уедет и ничего без него тут не сделают. На правом фланге сорвало лавиной целых три овринга. В сопредельном поселке замечена какая-то подозрительная возня... Сумеют ли в его отсутствие усмотреть за всем, все исполнить как нужно?
И лишь дома полковник не оставил никаких указаний. "Ну, ты давай, мать, действуй", - только и обронил он жене, не очень-то разбираясь в ее делах и надеясь, что она и без него отлично справится со своими обязанностями.
На следующий день Чугунов улетел. Врачи предписали ему Рижское взморье, полный покой и отказ от курения: за последнее время его стали донимать боли в затылке.
– Дима, главное, ты ни о чем там не думай, отдыхай и не думай, сказала жена на прощанье.
– Выбрось свою границу из головы.
Чугунов усмехнулся: Катя кривит душой. Ведь знает же, что он ни за что не выбросит границу из головы, в вот напутствует. Чудные эти женщины!
Никому из сослуживцев он не разрешил провожать себя в аэропорт: пускай работают. Сверху вниз поглядывал на печальную жену и присмиревшего сына - огромный, плечистый, весь еще во власти тревожных мыслей.
...Утомление последних недель взяло свое. Всю дорогу от Хорога до Дюшанбе и дальше, до Москвы и Риги Чугунов проспал как убитый, просыпаясь только затем, чтобы сделать пересадку с самолета на самолет.
Ригу как следует он не успел разглядеть: день был пасмурный, и каменные дома призрачно серели в тумане, нагоняя уныние. Высокие мрачные шпили церквей и старинных башен растворялись в сырой мгле. Снега не было и в помине не только на улицах города, но и на лугах, и в зеленом сосновом бору, мимо которого тянулось шоссе. Чугунов пожалел, что не взял с собой фуражку и теперь будет ходить в своей полковничьей теплой папахе.
– Всегда у вас так?
– спросил он у шофера такси, светлоглазого скуластого парня.
– О нет, не всегда! Только в этом году, - ответил парень, выговаривая слова с акцентом.
– Обычно - снег, мороз, да, да!..
"Повезло же мне", - со вздохом подумал полковник; по его твердому убеждению, зима должна быть зимой, а лето летом.
Пошли чистенькие дачные поселки с красивыми разноцветными домиками, и шофер еле успевал называть их: "Булдури", "Авоты", "Дзинтари", "Майори"...
Это и было Рижское взморье, и здесь Чугунову предстояло прожить двадцать шесть суток, лечиться и ни о чем не думать.
Санаторий стоял на берегу моря, окруженный высокими соснами. Клумбы перед зданием были укрыты рогожами. В вестибюле и коридорах от ковров и тишины вгоняло в сон. Чугунову отвели отдельную комнату с ванной и душем, он привел себя в порядок с дороги и, пока брился, с сожалением заметил, как много у него седых волос на висках. А так выглядел молодцом: крупные, властные черты лица, мохнатые грозные брови, и весь он крупный, рельефный. Орел-полковник!
Облачившись снова в военную форму (Чугунов терпеть не мог гражданской одежды), он отправился "на рекогносцировку", оставив дежурной сестре свои координаты:
– Я пошел на почту, потом буду в городе, вернусь к четырнадцати ноль-ноль.
Сестра удивленно посмотрела на него, но ничего не сказала.
Городок был тихий, уютный, на тротуарах не валялось ни одной соринки, и это понравилось Чугунову.
Он отправил жене телеграмму, прошелся по главной улице, заглянул в витрины магазинов, и к четырнадцати ноль-ноль вернулся в санаторий.
Так началась его курортная жизнь.
На следующее утро Чугунов проснулся с сознанием, что он конченный человек. Не нужно было спешить, думать, беспокоиться. Время остановилось. К тому же он не умел играть в биллиард, домино и преферанс и трудно сходился с людьми, тем более со штатскими, далекими от его интересов и дел. Он даже обрадовался, когда его посадили в столовой за отдельный столик: не нужно изощряться в беседах. Так и сидел он все время один, в стороне от немногочисленных обитателей санатория, сбившихся в дружные застольные компании.
После завтрака Чугунов отправился на междугородний переговорный пункт в тайной надежде дозвониться до Хорога. Как и следовало ожидать, телефонистка растерянно пожала плечами и посмотрела на полковника так, будто он собирался звонить на Луну. Связь с привычным ему миром была безнадежно потеряна.
– Больной Чугунов, вас ожидает врач, - сказала дежурная сестра, когда он вернулся в санаторий.
"Больной"...
Врач-женщина обращалась с ним, как с неодушевленным предметом. Она прослушивала и простукивала его, поворачивала и так и этак, бесцеремонно расспрашивала, много ли он пьет и курит. Потом назначила уйму всяких процедур, в том числе прогулки по берегу моря. Утром, днем и вечером, в любую погоду. И - ни одной папиросы. "Ни од-ной", - повторила врач по слогам. В противном случае она не ручается за эффект лечения.
– Это я вам обещаю, - сказал Чугунов и, выйдя из кабинета, скомкал и выбросил в урну пачку "Казбека".
Море Чугунову не понравилось. Свинцовая холодная гладь растворялась вдали в сером невзрачном небосклоне. Никакой окраски, никаких оттенков. Хотя бы один белый гребешок волны, Ничего! Только у самого берега было видно, как вода лениво набегает на песчаную отмель - без прибоя, без брызг и пены. Кое-где серели припаи грязного тающего льда.
Не море, а лужа. Оно ничем не пахло, и все здесь ничем не пахло - ни выброшенные на берег водоросли, ни сосны на дюнах, ни прошлогодние травы и листья.