Вольные стрелки
Шрифт:
— Помилуйте, — низко кланяясь, отвечал пулькеро, — как же, я понимаю, помилуйте, ваше сиятельство, — и спрятав золотой в карман, почтенный пулькеро немного отошел в сторону.
Со времени ухода Ягуара оба офицера пришли в чрезвычайное беспокойство, которое они даже не старались скрыть. Но Эль-Альферес делал вид, что не замечает этого, лицо его, напротив, сияло.
Действительно, предприятие, на которое они решились в сообществе со смелым авантюристом, начинало казаться им не только безрассудным, но и просто бессмысленным, особенно с тех пор, как он по-рыцарски отпустил с Ягуаром тридцать человек, которые им были, как они думали, необходимы.
Эль-Альферес посмотрел внимательно на офицеров.
— Что с вами, господа? — сказал он им с улыбкой. — Взбодритесь, храбрые моряки, а то — caspita! — на вас лица нет; краше в гроб кладут, а мы ведь еще живы, кажется.
— Это правда. Но мы все равно что мертвые, — ясно ответил дон Серафин.
Эль-Альферес нахмурился.
— Стало быть, вы трусите? — надменно спросил он.
— Мы трусим… боимся… не смерти, но неудачи.
— Это зависит от меня, головой ручаюсь вам за успех.
— Мы хорошо знаем, на что вы способны, сеньор, но ведь нас только четверо, и в конце концов…
— А экипаж на баркасе?
— Это так, но экипаж баркаса состоит всего из шестнадцати человек.
— Этого достаточно.
— О-о! Если бы это было так, но я не надеюсь…
— Короче: да или нет, следуете ли вы за мной во что бы то ни стало?
— Мы жертвуем жизнью нашей.
— Итак, что бы ни случилось, вы с нами?
— Что бы ни случилось.
— Прекрасно.
Эль-Альферес на минуту задумался и затем обратился к пулькеро, который все еще стоял невдалеке, перебирая шляпу.
— Не приносили ли чего-нибудь для передачи мне? — спросил он его.
— Да, ваше сиятельство, сегодня, где-то около вечерни, принес один человек в сумке за плечами посылку.
— Где же она?
— Так как он сказал мне, что в ней находятся чрезвычайно важные вещи, то я положил ее в своей комнате, чтобы никто не украл ее.
— Веди меня в свою комнату.
— Как вам будет угодно, ваше сиятельство.
— Senores caballeros, — обратился Эль-Альферес к обоим офицерам и Рамиресу, — подождите меня здесь, я вернусь через десять минут.
И не дожидаясь ответа, он дал знак пулькеро вести его и быстро вышел.
Все трое оставшихся молчали. Офицерами вновь овладело недовольство, и они с беспокойством оглядывались вокруг себя. Время никогда не останавливается в своем течении, оно быстро летело и пока совершались описываемые события. Проходила ночь, первые проблески зари чуть-чуть осветили закоптелые стены пулькерии, на улицах появились рано проснувшиеся, наиболее заботливые о делах своих обыватели. Солнце готовилось выплыть из-за горизонта и вновь разлить удушающий дневной зной.
— Скоро ведь день, — заметил дон Серафин, с беспокойством качая головой.
— Это все равно, — отвечал Рамирес.
— Как, все равно? — с изумлением воскликнул дон Серафин. — Мне кажется, что для нашего предприятия лучше всего тьма и тайна.
— Разумеется, — подтвердил и дон Кристобаль, — если мы будем ждать рассвета, то какое уж тут предприятие.
Рамирес повел плечами.
— Вы не знаете человека, под начало которого вы добровольно поступили, — отвечал он гордо и хвастливо, — он только за невозможные дела и берется.
— Ты, значит, хорошо его знаешь? Лучше нас?
— Лучше вас и лучше, чем кто-либо, — продолжал воодушевляясь моряк. — Я ему беззаветно верю. Уже десять лет я с ним, и сколько раз мне приходилось оценивать все благородство его сердца, всю его высокую отвагу.
— А кто же он такой на самом деле? — спросили его оба офицера.
Ироническая улыбка появилась на губах Рамиреса.
— Вы это знаете так же, как и я, — горячий патриот, один из самых славных вождей революционного движения.
— Гм! — ответил дон Кристобаль. — Мы не об этом спрашиваем.
— А о чем же? — спросил не без усмешки Рамирес.
— Сагау! Да ты же говоришь, что знаком с ним уже десять лет, — проговорил дон Серафин, — ты должен знать о нем то, чего никто не знает и что нам также интересно узнать.
— Может быть, но, к сожалению, я не могу удовлетворить ваше любопытство. Если Эль-Альферес сам не находит нужным сообщить вам подробности о своей частной жизни, то я уж никак не могу сделать этого.
Только дон Серафин собрался довольно резко ответить на это упрямому моряку, как дверь, в которую вошел Эль-Альферес, отворилась, и показался сначала пулькеро, а за ним следовала дама.
Оба офицера не могли подавить в себе восклицания изумления, узнав в этой даме самого Эль-Альфереса.
Молодой вождь городской черни носил женское платье с изысканным изяществом и непринужденностью, и, казалось, привык к тысяче мелочей женского туалета. Одним словом, метаморфоза была так совершенна, что если бы не знакомый офицерам и Рамиресу странный огонь, горевший в его глазах, то все трое готовы были бы поклясться, что перед ними действительно женщина.
Новый костюм Эль-Альфереса был не богат, но изящен и сделан со вкусом. Его лицо наполовину закрывалось шелковыми складками ребосо, что несколько смягчало его надменное выражение. В правой руке он держал прелестный веер из розового дерева, которым он играл так ловко и в то же время небрежно, как способны только испанки и дочери их — латиноамериканки.
— Ну вот! Senores caballeros, — заговорил молодой человек жеманно, мягким и гармоничным голосом, — вы разве не узнаете меня? Я — дочь вашей хорошей знакомой, дуэньи Леоноры Сальседо, донья Менчиа.