Волшебная палочка
Шрифт:
Просто любовь, женская любовь (дочерняя, материнская) органично переплавляется в строфах поэтессы с любовью к родной земле, с самой идеей родной земли, и это-то делает сплав золотым и тяжелым.
Темное платье и черный платок, Яркие розы горят по сатину. Я на отцовской могиле цветок Точно такой же вчера посадила. Ты меня спеть как-нибудь попроси. Что ты целуешь мне пальцы и слезы. Ты ли не знал, как чисты на Руси Женщины,Характерно в этом смысле и стихотворение «Татьянин день»:
Небо прижму к своей Груди, как ладонь к ране. Оставьте свой стон Татьяне, Ниточка лебедей. Часто приходится вам С родиной расставаться, А мне в ней навек остаться, Хоть с глиной напополам. Я ваше перо заточу, Чтоб выплакать русскую сказку, Я честно сердцем плачу За честною чью-нибудь ласку. Январский Татьянин день — Платок расписной и сани. И лебедь приснится Татьяне, И Врубель, и конь, и сирень.У Блока, упомянутого нами (а имя его не напрасно ассоциативно приходит на ум, когда читаешь стихи Татьяны Ребровой, как, впрочем, и имя Марины Цветаевой), есть знаменитая строка: «О, Русь моя, жена моя…» То есть, вместо того чтобы ощущать Родину матерью, как это у нас в обычае, Блок понимал ее для себя как жену, как любимую и в этом была высшая поэтическая правота.
Светят звезды над родимым кровом, Тучи рваные как дым быстры, Будто бы на поле Куликовом Наше войско развело костры.Не правда ли, здесь уже, в первой строфе, наличествует эпическая широта, которая была бы достойна другого, главного певца поля Куликова. Но дальше говорит женщина.
Обтрепался мой подол холщовый, Потускнело золото серег. Их до свадьбы муж мой непутевый У себя за пазухой берег. И отцу и милому — обоим Песню колыбельную в ту ночь Я хоть напоследок, перед боем, Спеть успела, как жена и дочь. А потом, как только сшиблись рати, Сразу — и вдова и сирота. Жаль, что не оставил мне дитяти Мой мужик в те горькие лета. Выращу березу, как затеплю Перед ликом Родины свечу. И соседского мальца за нашу землю С недругами драться научу.А кто говорит это? Это говорит — извините за слово, ставшее несколько казенным, — патриот, хозяйка земли, душа земли, русская женщина, которая в любую лихую годину, при любом нашествии выносила на себе добрую половину тяжести. Это говорит к тому же Татьяна Реброва,
Но вот опять чувствую себя беспомощным перед поэтическим текстом.
Выращу березу, как затеплю Перед ликом Родины свечу…Вижу, что это прекрасно, удивительно сказано, а почему прекрасно и удивительно, объяснить не могу. Что ж, в том, наверное, и состоит все очарование настоящей поэзии, что коли она есть, то и не надо ничего объяснять.
Со своею посадкой в седле
Письменность — это еще не вся культура. Сказать точнее, письменность (а вместе с ней и письменная литература) — это уже определенный итог, результат накопленной и развившейся на протяжении веков духовной культуры того или иного народа, народности, племени.
Представим себе русский народ без письменности. Разве не составляли бы сокровищницу его культуры все былины, все песни, все сказки, заклинанья, легенды, пословицы, поговорки, частушки — все, что мы называем фольклором? Ведь все это было записано на бумагу совсем недавно. Существовавшая на протяжении веков церковнославянская письменность была непригодна, как легко понять, для записи всего перечисленного.
В таком смысле и у кабардинцев (для нашего случая) существовала магометанскорелигиозная арабская вязь, однако сказания о нартах, например, оставались изустными.
Когда мы говорим «Кабарда», «кабардинец», перед мысленным взором возникает Кавказ, ущелья, аулы, сакли, величавый Эльбрус, кабардинские золотые кони, огневые танцы, черкески с газырями, черноглазые черкешенки, сила, ловкость, мужество, красота — все это немного дикое, романтическое, навеянное Пушкиным, Лермонтовым, Бестужевым-Марлинским, Толстым…
Герой одной из главных поэм Лермонтова — кабардинец. Измаил-бей. Лицо, между прочим, историческое — подполковник русской армии Измаил-бей Атажукин, лично Суворовым представленный к Георгию и этого Георгия получивший. Имя этого кабардинца можно найти написанным золотыми буквами в Георгиевском зале в Московском Кремле.
Когда я читаю другой раз про кабардинцев ли, про другой ли «малый» народ, что он-де много веков погрязал в темноте и невежестве, моему возмущению нет пределов. Каждый народ накапливал внутри себя свою культуру, двигался к свету (к просвещенности, если хотите, ибо внутренняя культура — это уже и есть свет), но только с разной скоростью, а иногда стремительными рывками. Внутренняя духовная культура народа, накапливаясь, проявляется в личностях. Народ как бы командирует в историю, в литературу, в науку своих лучших сынов, они воплощают в себе, обобщают накопленный вековой опыт, умножают накопленные духовные ценности, делают их достоянием соседних и всех вообще народов.
Уже во времена Пушкина и Лермонтова у кабардинцев был свой замечательный просветитель Шора Бекмурзин Ногмов. Есть сведения, что оба великих русских поэта были с ним лично знакомы.
Как и другие подобные просветители (скажем, наш Ломоносов или Алексей Кулаковский у якутов), Шора был универсален в своих знаниях и интересах. Он владел, кроме своего родного кабардинского языка, арабским, турецким, персидским, русским и абазинским языками, был поэтом, фольклористом, историком, педагогом.