Волшебница Шалотт и другие стихотворения

Теннисон Альфред

ЧЕРНЫЙ ДРОЗД

О дрозд, пропой мне что-нибудь! Из местных жителей лишь я На птиц не завожу ружья, Убытка не боюсь ничуть. Здесь корм найдешь ты и жилье, Всё, от забора до крыльца: Кусты, лужайки, деревца, Шпалеры, грядки — все твое. Но где же песни? Ты молчишь; По целым дням, блаженно рьян, Облюбовав свой «джонатан», Сидишь и яблоко долбишь. Не стыдно, клювик золотой? Как чудно прежде ты певал! Замолк в довольстве и пропал Твой звонкий голос молодой. От вдохновенья ты отвык; Лишь после множества потуг Выходит хриплый, резкий звук — Торговца уличного крик… Опомнись, баловень и мот! Кто нем, пока щедра земля, Тот поневоле запоет В холодных лапах февраля.

Г. Кружков

TO —,

AFTER READING A LIFE AND LETTERS

‘Cursed be he that moves my bones.’

Shakespeare's Epitaph.

You might have won the Poet’s name, If such be worth the winning now, And gain’d a laurel for your brow Of sounder leaf than I can claim; But you have made the wiser choice, A life that moves to gracious ends Thro’ troops of unrecording friends, A deedful life, a silent voice: And you have miss’d the irreverent doom Of those that wear the Poet’s crown: Hereafter, neither knave nor clown Shall hold their orgies at your tomb. For now the Poet cannot die, Nor leave his music as of old, But round him ere he scarce be cold Begins the scandal and the cry: ‘Proclaim the faults he would not show: Break lock and seal: betray the trust: Keep nothing sacred: ’tis but just The many-headed beast should know.’ Ah shameless! for he did but sing A song that pleased us from its worth; No public life was his on earth, No blazon’d statesman he, nor king. He gave the people of his best: His worst he kept, his best he gave. My Shakespeare’s curse on clown and knave Who will not let his ashes rest! Who make it seem more sweet to be The little life of bank and brier, The bird that pipes his lone desire And dies unheard within his tree, Than he that warbles long and loud And drops at Glory’s temple-gates, For whom the carrion vulture waits To tear his heart before the crowd!

К ***,

ПОСЛЕ

ПРОЧТЕНИЯ «ЖИЗНИ И ПИСЕМ»

Проклятие тому, кто потревожит мои кости.

Эпитафия Шекспира

И ты бы мог поэтом слыть (Какой бы ни был в этом прок) И гордо лавровый венок На лбу прославленном носить. Но ты избрал другой удел: Спокойно плыть в потоке дней Сквозь тьмы забывчивых друзей, Негромких слов, разумных дел. Ты избежишь в конце концов Позора тех, кто знаменит: Твой мирный гроб не оскорбит Орда шутов и подлецов. Ведь ныне, коль умрет поэт, — Остыть бедняге не дадут, — А уж вокруг и спор и суд, Скандал и крик на целый свет: «Ломай замок! Врывайся в дверь! Священного нет ничего! Подай нам слабости его!» — Рычит многоголовый зверь. Бесстыжие! Он только пел; Он жил совсем не напоказ, И ни для чьих досужих глаз Героем быть он не хотел. Он в песни лучшее вложил, А худшее с собой унес. Будь проклят тот глумливый пес, Кто в почве роется могил! Завидней век свой просвистеть Пичугой скромной в лозняке, И доверяться лишь реке, И в гуще листьев умереть, Чем звучной песней славу звать И гордым жить среди невзгод, — Когда стервятник часа ждет Тебя, как падаль, растерзать!

Г. Кружков

SONNET:

On the late Russian invasion of Poland

How long, О God, shall men be ridden down, And trampled under by the last and least Of men? The heart of Poland hath not ceased To quiver, tho’ her sacred blood doth drown The fields; and out of every smouldering town Cries to Thee, lest brute Power be increased, Till that o’ergrown Barbarian in the East Transgress his ample bound to some new crown: — Cries to Thee, ‘Lord, how long shall these things be? How long this icy-hearted Muscovite Oppress the region?’ Us, О Just and Good, Forgive, who smiled when she was torn in three; Us, who stand now, when we should aid the right — A matter to be wept with tears of blood!

СОНЕТ:

По поводу недавнего вторжения России в Польшу

И снова кровь поляков пролилась На их поля. О Господи, доколе Дана ничтожеству такая воля — Царить, народы втаптывая в грязь? На месте городов лежат, курясь, Руины, и несутся крики боли, И всяк сосед дрожит в своей юдоли: Всё дальше Варвар простирает власть. Доколе хладносердый Московит Еще глумиться сможет над сынами Сей натрое разодранной страны? Прости нам, Боже — всем, кто делал вид, Что ни при чем! Кровавыми слезами Мы свой позор оплакивать

должны.

М. Бородицкая

MILTON

О mighty-mouth’d inventor of harmonies, О skill’d to sing of Time or Eternity, God-gifted organ-voice of England, Milton, a name to resound for ages; Whose Titan angels, Gabriel, Abdiel, Starr’d from Jehovah’s gorgeous armouries, Tower, as the deep-domed empyrean Rings to the roar of an angel onset — Me rather all that bowery loneliness, The brooks of Eden mazily murmuring, And bloom profuse and cedar arches Charm, as a wanderer out in ocean, Where some refulgent sunset of India Streams o’er a rich ambrosial ocean isle, And crimson-hued the stately palm-woods Whisper in odorous heights of even.

МИЛЬТОН

О несравненный мастер гармонии, О неподвластный смертному времени, Органным рокотом гремящий Англии голос могучий, Мильтон, Воспевший битвы горнего воинства, Златые латы ангелов-ратников, Мечи из Божьей оружейной, Грохот ударов и стоны неба! — Но тем сильнее был очарован я Ручьев Эдема лепетом ласковым, Цветами, кедрами, ключами, — Так очарован бывает странник Заходом солнца где-нибудь в Индии, Где берег моря тонет в сиянии И пальмы дышат ароматом, Шепотом нежным встречая вечер.

Р. Торпусман

HENDECASYLLABLES

О you chorus of indolent reviewers, Irresponsible, indolent reviewers, Look, I come to the test, a tiny poem All composed in a metre of Catullus, All in quantity, careful of my motion, Like the skater on ice that hardly bears him, Lest I fall unawares before the people, Waking laughter in indolent reviewers. Should I flounder awhile without a tumble Thro’ this metrification of Catullus, They should speak to me not without a welcome, All that chorus of indolent reviewers. Hard, hard, hard is it, only not to tumble, So fantastical is the dainty metre. Wherefore slight me not wholly, nor believe me Too presumptuous, indolent reviewers. О blatant Magazines, regard me rather — Since I blush to belaud myself a moment — As some rare little rose, a piece of inmost Horticultural art, or half coquette-like Maiden, not to be greeted unbenignly.

ОДИННАДЦАТИСЛОЖНИКИ

О насмешливый хор ленивых судей, Нерадивых, самодовольных судей! Я готов к испытанию, смотрите, Я берусь написать стихотворенье Тем же метром, что и стихи Катулла. Продвигаться придется осторожно, Как по льду на коньках — а лед-то слабый, Не упасть бы при всем честном народе Под безжалостный смех ленивых судей! Только если смогу, не оступившись, Удержаться в Катулловом размере — Благосклонно заговорит со мною Вся команда самодовольных судей. Так, так, так… не споткнуться! Как изыскан, Как тяжел этот ритм необычайный! Почему-то ни полного презренья, Ни доверия нет во взглядах судей. Я краснею при мысли о бахвальстве… Пусть бы критики на меня смотрели Как на редкую розу, гордость сада И садовника, или на девчонку, Что смутится неласковою встречей.

Р. Торпусман

TO VIRGIL

Roman Virgil, thou that singest Ilion’s lofty temples robed in fire, Ilion falling, Rome arising, Wars, and filial faith, and Dido’s pyre; Landscape-lover, lord of language More than he that sang the Works and Days, All the chosen coin of fancy Flashing out from many a golden phrase; Thou that singest wheat and woodland, Tilth and vineyard, hive and horse and herd; All the charm of all the Muses Often flowering in a lonely word; Poet of the happy Tityrus Piping underneath his beechen bowers; Poet of the poet-satyr Whom the laughing shepherd bound with flowers; Chanter of the Pollio, glorying In the blissful years again to be, Summers of the snakeless meadow, Unlaborious earth and oarless sea; Thou that seёst Universal Nature moved by Universal Mind; Thou majestic in thy sadness At the doubtful doom of human kind; Light among the vanish’d ages; Star that gildest yet this phantom shore; Golden branch amid the shadows, Kings and realms that pass to rise no more; Now thy Forum roars no longer, Fallen every purple Caesar’s dome — Tho’ thine ocean-roll of rhythm Sound for ever of Imperial Rome — Now the Rome of slaves hath perish’d, And the Rome of freemen holds her place, I, from out the Northern Island Sunder’d once from all the human race, I salute thee, Mantovano, I that loved thee since my day began, Wielder of the stateliest measure Ever moulded by the lips of man.