Волшебница Шалотт и другие стихотворения

Теннисон Альфред

СОНЕТ

(Три вещи есть — их перечислю кратко)

Три вещи есть — их перечислю кратко — Они как гармонический напев Для сердца, как целебная облатка: То губки, щечки, глазки милых дев. От глаз небесных я вздыхаю сладко, Читаю в карих радость или гнев, Но жизнь отдать готов я без остатка За черные, едва в них поглядев. Три цвета есть… но в улочках Байонны, Где тень платанов и морская соль, Из-за ограды взгляд черней агата Мне брошен был однажды в час заката — И в грудь мою, как уголь раскаленный, Вонзилась ослепительная боль.

М. Бородицкая

LADY CLARE

It was the time when lilies blow, And clouds are highest up in air, Lord Ronald brought a lily-white doe To give his cousin, Lady Clare. I trow they did not part in scorn: Lovers long-betroth’d were they: They two will wed the morrow morn: God’s blessing on the day! ‘He does not love me for my birth, Nor for my lands so broad and fair; He loves me for my own true worth, And that is well,’ said Lady Clare. In there came old Alice the nurse, Said, ‘Who was this that went from thee?’ ‘It was my cousin,’ said Lady Clare, ‘To-morrow he weds with me.’ ‘O God be thank’d!’ said Alice the nurse, ‘That all comes round so just and fair: Lord Ronald is heir of all your lands, And you are not the Lady Clare.’ ‘Are ye out of your mind, my nurse, my nurse?’ Said Lady Clare, ‘that ye speak so wild?’ ‘As God’s above,’ said Alice the nurse, ‘I speak the truth: you are my child. ‘The old Earl’s daughter died at my breast; I speak the truth, as I live by bread! I buried her like my own sweet child, And put my child in her stead.’ ‘Falsely, falsely have ye done, О mother,’ she said, ‘if this be true, To keep the best man under the sun So many years from his due.’ ‘Nay now, my child,’ said Alice the nurse, ‘But keep the secret for your life, And all you have will be Lord Ronald’s, When you are man and wife.’ ‘If I’m a beggar born,’ she said, ‘I will speak out, for I dare not lie. Pull off, pull off, the brooch of gold, And fling the diamond necklace by.’ ‘Nay now, my child,’ said Alice the nurse, ‘But keep the secret all ye can.’ She said, ‘Not so: but I will know If there be any faith in man.’ ‘Nay now, what faith?’ said Alice the nurse, ‘The man will cleave unto his right.’ ‘And he shall have it,’ the lady replied, ‘Tho’ I should die to-night.’ ‘Yet give one kiss to your mother dear! Alas, my child, I sinn’d for thee.’ ‘O mother, mother, mother,’ she said, ‘So strange it seems to me. ‘Yet here’s a kiss for my mother dear, My mother dear, if this be so, And lay your hand upon my head, And bless me, mother, ere I go.’ She clad herself in a russet gown, She was no longer Lady Clare: She went by dale, and she went by down, With a single rose in her hair. The lily-white doe Lord Ronald had brought Leapt up from where she lay, Dropt her head in the maiden’s hand, And follow’d her all the way. Down stept Lord Ronald from his tower: ‘O Lady Clare, you shame your worth! Why come you drest like a village maid, That are the flower of the earth?’ ‘If I come drest like a village maid, I am but as my fortunes are: I am a beggar born,’ she said, ‘And not the Lady Clare.’ ‘Play me no tricks,’ said Lord Ronald, ‘For I am yours in word and in deed. Play me no tricks,’ said Lord Ronald, ‘Your riddle is hard to read.’ О and proudly stood she up! Her heart within her did not fail: She look’d into Lord Ronald’s eyes, And told him all her nurse’s tale. He laugh’d a laugh of merry scorn: He turn’d and kiss’d her where she stood: ‘If you are not the heiress born, And I,’ said he, ‘the next in blood — ‘If you are not the heiress born, And I,’ said he, ‘the lawful heir, We two will wed to-morrow morn, And you shall still be Lady Clare.’

ЛЕДИ

КЛЕР

Оделся лилиями дол, Синела даль небесных сфер. Лань белоснежную привел Лорд Рональд в дар для леди Клер. Держу пари, разлада тень Не омрачила встречу ту — Ведь отделяет только день От свадьбы юную чету. «Его не знатность привлекла, Не вотчины моей размер — Я, только я ему мила», — Так радовалась леди Клер. «Что это был за кавалер?» — Старушка няня говорит. «Кузен мой, — молвит леди Клер, — Нас завтра брак соединит». Она в ответ: «Господь всеблаг! Вот справедливости пример! Лорд Рональд — лорд твоих земель, А ты, дитя, — не леди Клер». «О нянюшка, твои уста Не в лад с рассудком говорят!» «Все — истина, — клянется та, — Ты — дочь моя, как Бог есть свят! Дочурка графа умерла В младенчестве, не утаю. Я крошку предала земле, А графу принесла свою». «Не след так поступать, не след, — О мама! — дева молвит ей. — Чтоб обойден был столько лет Достойнейший среди мужей». «Ах, детка, — няня говорит, — Не выдавай секрета зря! Лорд Рональд все себе вернет, С тобою встав у алтаря». «Коль нищенкой родилась я, Я не приму на душу ложь. Прочь, дорогая кисея, Прочь, бриллиантовая брошь!» «Ах, детка, — няня говорит, — Будь мудрой, сохрани секрет!» «Узнаю, — молвит дочь, — чужда Мужчинам верность — или нет!» «Что верность! — няня говорит. — Среди мужчин земля в цене!» «Он все получит, — молвит дочь, — Пусть это стоит жизни мне». «Но поцелуй родную мать, Что ради дочки солгала!» «Ох, мама, мама, — молвит дочь, — Как эта мысль мне тяжела! Но нежно я целую мать В залог прощенья и любви. А ты объятья мне раскрой И дочку в путь благослови». Она оделась в грубый холст, Отринув имя леди Клер, И, с белой розой в волосах, Пошла вдоль рек, холмов и шхер. Лань, что дремала в уголке, Бела, как вешних лилий цвет, Приникла к девичьей руке И резво побежала вслед. Лорд Рональд вышел на порог: «О леди, что за маскарад! Той, что прекрасна, как цветок, Пристал ли нищенский наряд?» «Наряд простого полотна — Смиренья должного пример. Та, что в лачуге рождена, Не вправе зваться леди Клер». Лорд Рональд к ней: «Оставь игру! Я — твой, в делах и на словах!» Лорд Рональд к ней: «Оставь игру! Твои слова внушают страх». И пред лицом его она Не опустила ясных глаз. Не дрогнув, встала перед ним И няни повторила сказ. Тут звонко рассмеялся он, К ее щеке прильнув щекой. «Раз мне благоволит закон, А ты — обойдена судьбой, Раз ты обойдена судьбой, А я — наследный лорд и пэр, Ты завтра станешь мне женой И примешь имя леди Клер».

Д. Катар

‘COME NOT, WHEN I AM DEAD’

Come not, when I am dead, To drop thy foolish tears upon my grave, To trample round my fallen head, And vex the unhappy dust thou wouldst not save. There let the wind sweep and the plover cry; But thou, go by. Child, if it were thine error or thy crime I care no longer, being all unblest: Wed whom thou wilt, but I am sick of Time, And I desire to rest. Pass on, weak heart, and leave me where I lie: Go by, go by.

«МОЙ ПРАХ БУДИТЬ НЕ СМЕЙ»

Мой прах будить не смей — Что проку на могиле горевать? И у надгробных не топчись камней — Не досаждай несчастному опять. Пусть плачет ржанка и шумят дожди. Но ты — уйди. Ошибка или твой жестокий нрав Меня сгубили — разве в этом суть? От ожиданья до смерти устав, Я жажду отдохнуть. Осталась боль измены позади. И ты — уйди.

А. Хананашвили

THE DEATH OF THE OLD YEAR

Full knee-deep lies the winter snow, And the winter winds are wearily sighing: Toll ye the church-bell sad and slow, And tread softly and speak low, For the old year lies a-dying. Old year, you must not die; You came to us so readily, You lived with us so steadily, Old year, you shall not die. He lieth still: he doth not move: He will not see the dawn of day. He hath no other life above. He gave me a friend, and a true true-love, And the New-year will take ’em away. Old year, you must not go; So long as you have been with us, Such joy as you have seen with us, Old year, you shall not go. He froth’d his bumpers to the brim; A jollier year we shall not see. But tho’ his eyes are waxing dim, And tho’ his foes speak ill of him, He was a friend to me. Old year, you shall not die; We did so laugh and cry with you, I’ve half a mind to die with you, Old year, if you must die. He was full of joke and jest, But all his merry quips are o’er. To see him die, across the waste His son and heir doth ride post-haste, But he’ll be dead before. Every one for his own. The night is starry and cold, my friend, And the New-year blithe and bold, my friend, Comes up to take his own. How hard he breathes! over the snow I heard just now the crowing cock. The shadows flicker to and fro: The cricket chirps: the light burns low: ’Tis nearly twelve o’clock. Shake hands, before you die. Old year, we’ll dearly rue for you: What is it we can do for you? Speak out before you die. His face is growing sharp and thin. Alack! our friend is gone. Close up his eyes: tie up his chin: Step from the corpse, and let him in That standeth there alone, And waiteth at the door. There’s a new foot on the floor, my friend, And a new face at the door, my friend, A new face at the door.

СМЕРТЬ СТАРОГО ГОДА

Печальна песня зимних вьюг, Все тише колокола глас. Бесшумно соберемся в круг, Ведь Старый Год — наш давний друг Встречает смертный час. О Старый Год, не умирай! С тобою так сдружились мы. С тобою так сроднились мы. О Старый Год, не умирай! Он слег, уже не встанет вновь И не увидит вновь восход. Все тише в нем струится кровь… Он дал мне друга, дал любовь, А Новый Год — возьмет. О Старый Год, не уходи! Ты слишком долго жил средь нас, Смеялся и любил средь нас. О Старый Год, не уходи! Он был на выдумки богат, В забавах кто сравнится с ним? И пусть мутнеет ясный взгляд, И пусть враги его чернят, Он другом был моим. О Старый Год, не умирай! Нам было по пути с тобой, Позволь и мне уйти с тобой. О Старый Год, не умирай! Он чашу жизни до краев Черпал. Увы! Что сталось с ней? Его наследник средь снегов Торопится под отчий кров, Но смерть придет быстрей. У каждого свои права. Сияет небосвод, мой друг, Беспечный Новый Год, мой друг, Спешит войти в свои права. Он тяжко дышит. За стеной Пропел петух. Трещит сверчок. Мелькают тени предо мной. Лег снег, неярок свет ночной. Уж полночь — близок срок. Пожми нам руки в смертный час, Поверь, нам жаль терять тебя. Позволь еще обнять тебя. Простись же с нами в смертный час. Он умер. Пробил час потерь И нас покинул Старый Год. Друзья, проститесь с ним теперь, Всплакните — и откройте дверь Тому, кто молча ждет. А ну-ка выйди на крыльцо. Взгляни-ка на крыльцо, мой друг. Там новое лицо, мой друг. Там новое лицо.

М. Виноградова

ST. SIMEON STYLITES

Altho’ I be the basest of mankind, From scalp to sole one slough and crust of sin, Unfit for earth, unfit for heaven, scarce meet For troops of devils, mad with blasphemy, I will not cease to grasp the hope I hold Of saintdom, and to clamour, mourn and sob, Battering the gates of heaven with storms of prayer, Have mercy, Lord, and take away my sin. Let this avail, just, dreadful, mighty God, This not be all in vain, that thrice ten years, Thrice multiplied by superhuman pangs, In hungers and in thirsts, fevers and cold, In coughs, aches, stitches, ulcerous throes and cramps, A sign betwixt the meadow and the cloud, Patient on this tall pillar I have borne Rain, wind, frost, heat, hail, damp, and sleet, and snow; And I had hoped that ere this period closed Thou wouldst have caught me up into thy rest, Denying not these weather-beaten limbs The meed of saints, the white robe and the palm. О take the meaning, Lord: I do not breathe, Not whisper, any murmur of complaint. Pain heap’d ten-hundred-fold to this, were still Less burthen, by ten-hundred-fold, to bear, Than were those lead-like tons of sin that crush’d My spirit flat before thee. О Lord, Lord, Thou knowest I bore this better at the first, For I was strong and hale of body then; And tho’ my teeth, which now are dropt away, Would chatter with the cold, and all my beard Was tagg’d with icy fringes in the moon, I drown’d the whoopings of the owl with sound Of pious hymns and psalms, and sometimes saw An angel stand and watch me, as I sang. Now am I feeble grown; my end draws nigh; I hope my end draws nigh: half deaf I am, So that I scarce can hear the people hum About the column’s base, and almost blind, And scarce can recognise the fields I know, And both my thighs are rotted with the dew; Yet cease I not to clamour and to cry, While my stiff spine can hold my weary head, Till all my limbs drop piecemeal from the stone, Have mercy, mercy: take away my sin. О Jesus, if thou wilt not save my soul, Who may be saved? who is it may be saved? Who may be made a saint, if I fail here? Show me the man hath suffer’d more than I. For did not all thy martyrs die one death? For either they were stoned or crucified Or burn’d in fire, or boil’d in oil, or sawn In twain beneath the ribs; but I die here To-day, and whole years long, a life of death. Bear witness, if I could have found a way (And heedfully I sifted all my thought) More slowly-painful to subdue this home Of sin, my flesh, which I despise and hate, I had not stinted practice, О my God. For not alone this pillar-punishment, Not this alone I bore: but while I lived In the white convent down the valley there, For many weeks about my loins I wore The rope that haled the buckets from the well, Twisted as tight as I could knot the noose; And spake not of it to a single soul, Until the ulcer, eating thro’ my skin, Betray’d my secret penance, so that all My brethren marvell’d greatly. More than this I bore, whereof, О God, thou knowest all. Three winters, that my soul might grow to thee, I lived up there on yonder mountain side. My right leg chain’d into the crag, I lay Pent in a roofless close of ragged stones; Inswathed sometimes in wandering mist, and twice Black’d with thy branding thunder, and sometimes Sucking the damps for drink, and eating not, Except the spare chance-gift of those that came To touch my body and be heal’d, and live: And they say then that I work’d miracles, Whereof my fame is loud amongst mankind, Cured lameness, palsies, cancers. Thou, О God, Knowest alone whether this was or no. Have mercy, mercy; cover all my sin. Then, that I might be more alone with thee, Three years I lived upon a pillar, high Six cubits, and three years on one of twelve; And twice three years I crouch’d on one that rose Twenty by measure; last of all, I grew Twice ten long weary weary years to this, That numbers forty cubits from the soil. I think that I have borne as much as this — Or else I dream — and for so long a time, If I may measure time by yon slow light, And this high dial, which my sorrow crowns — So much — even so. And yet I know not well, For that the evil ones come here, and say, ‘Fall down, О Simeon: thou hast suffer’d long For ages and for ages!’ then they prate Of penances I cannot have gone thro’, Perplexing me with lies; and oft I fall, Maybe for months, in such blind lethargies That Heaven, and Earth, and Time are choked. But yet Bethink thee, Lord, while thou and all the saints Enjoy themselves in heaven, and men on earth House in the shade of comfortable roofs, Sit with their wives by fires, eat wholesome food, And wear warm clothes, and even beasts have stalls, I, ’tween the spring and downfall of the light, Bow down one thousand and two hundred times, To Christ, the Virgin Mother, and the Saints; Or in the night, after a little sleep, I wake: the chill stars sparkle; I am wet With drenching dews, or stiff with crackling frost. I wear an undress’d goatskin on my back; A grazing iron collar grinds my neck; And in my weak, lean arms I lift the cross, And strive and wrestle with thee till I die: О mercy, mercy! wash away my sin. O Lord, thou knowest what a man I am; A sinful man, conceived and born in sin: ’Tis their own doing; this is none of mine; Lay it not to me. Am I to blame for this, That here come those that worship me? Ha! ha! They think that I am somewhat. What am I? The silly people take me for a saint, And bring me offerings of fruit and flowers: And I, in truth (thou wilt bear witness here) Have all in all endured as much, and more Than many just and holy men, whose names Are register’d and calendar’d for saints. Good people, you do ill to kneel to me. What is it I can have done to merit this? I am a sinner viler than you all. It may be I have wrought some miracles, And cured some halt and maim’d; but what of that? It may be, no one, even among the saints, May match his pains with mine; but what of that? Yet do not rise; for you may look on me, And in your looking you may kneel to God. Speak! is there any of you halt or maim’d? I think you know I have some power with Heaven From my long penance: let him speak his wish. Yes, I can heal him. Power goes forth from me. They say that they are heal’d. Ah, hark! they shout ‘St. Simeon Stylites.’ Why, if so, God reaps a harvest in me. О my soul, God reaps a harvest in thee. If this be, Can I work miracles and not be saved? This is not told of any. They were saints. It cannot be but that I shall be saved; Yea, crown’d a saint. They shout, ‘Behold a saint!’ And lower voices saint me from above. Courage, St. Simeon! This dull chrysalis Cracks into shining wings, and hope ere death Spreads more and more and more, that God hath now Sponged and made blank of crimeful record all My mortal archives. О my sons, my sons, I, Simeon of the pillar, by surname Stylites, among men; I, Simeon, The watcher on the column till the end; I, Simeon, whose brain the sunshine bakes; I, whose bald brows in silent hours become Unnaturally hoar with rime, do now From my high nest of penance here proclaim That Pontius and Iscariot by my side Show’d like fair seraphs. On the coals I lay, A vessel full of sin: all hell beneath Made me boil over. Devils pluck’d my sleeve; Abaddon and Asmodeus caught at me. I smote them with the cross; they swarm’d again. In bed like monstrous apes they crush’d my chest: They flapp’d my light out as I read: I saw Their faces grow between me and my book: With colt-like whinny and with hoggish whine They burst my prayer. Yet this way was left, And by this way I ’scaped them. Mortify Your flesh, like me, with scourges and with thorns; Smite, shrink not, spare not. If it may be, fast Whole Lents, and pray. I hardly, with slow steps, With slow, faint steps, and much exceeding pain, Have scrambled past those pits of fire, that still Sing in mine ears. But yield not me the praise: God only thro’ his bounty hath thought fit, Among the powers and princes of this world, To make me an example to mankind, Which few can reach to. Yet I do not say But that a time may come — yea, even now, Now, now, his footsteps smite the threshold stairs Of life — I say, that time is at the doors When you may worship me without reproach; For I will leave my relics in your land, And you may carve a shrine about my dust, And burn a fragrant lamp before my bones, When I am gather’d to the glorious saints. While I spake then, a sting of shrewdest pain Ran shrivelling thro’ me, and a cloudlike change, In passing, with a grosser film made thick These heavy, horny eyes. The end! the end! Surely the end! What’s here? a shape, a shade, A flash of light. Is that the angel there That holds a crown? Come, blessed brother, come. I know thy glittering face. I waited long; My brows are ready. What! deny it now? Nay, draw, draw, draw nigh. So I clutch it. Christ! ’Tis gone: ’tis here again; the crown! the crown! So now ’tis fitted on and grows to me, And from it melt the dews of Paradise, Sweet! sweet! spikenard, and balm, and frankincense. Ah! let me not be fool’d, sweet saints: I trust That I am whole, and clean, and meet for Heaven. Speak, if there be a priest, a man of God, Among you there, and let him presently Approach, and lean a ladder on the shaft, And climbing up into my airy home, Deliver me the blessed sacrament; For by the warning of the Holy Ghost, I prophesy that I shall die to-night, A quarter before twelve. But thou, О Lord, Aid all this foolish people; let them take Example, pattern: lead them to thy light.

СИМЕОН СТОЛПНИК

Пусть я — ничтожнейший из всех людей, Коростою греха покрытый, чуждый Земле и небу, лакомый кусок Для богохульных и безумных бесов, — Надежд своих на святость не оставлю, И буду восклицать, скорбеть, рыдать, Стучать грозой молитвы в двери неба. Спаси, Господь, избави от греха. Великий, справедливый, крепкий Боже, Сверши, чтоб не напрасно тридцать лет, Утроенных мученьями моими, В жару и холод, в голоде и жажде Я выносил страданья, горечь, боль, Как знаменье меж небом и землей Все на столпе своем претерпевая: Снега, дожди, морозы, ветер, солнце, Надеясь, что не кончится сей срок, Как Ты меня в покой к Себе восхитишь, Истерзанному телу дав награду: И ризу белую, и пальмы ветвь. Внемли, Господь: вовек не прошепчу, Не выдохну и тени недовольства. Ведь боль, усиленная в сотни раз, Была бы легче в сотни раз, чем бремя Свинцовой тяжести греха, сломившей Мой дух перед Тобой. Господь, Господь! Ты знаешь, что вначале было легче Мне все сносить — я был здоров, силен; И пусть от холода стучали зубы, Что ныне выпали, а борода, Покрывшись льдом, сияла в лунном свете, Крик филина я заглушал псалмами И песнопеньями — и часто видел, Как ангел молчаливо мне внимал. Теперь я ослабел: конец мой близок; Надеюсь, близок — я почти оглох, И еле слышу изумленный говор Внизу столпа; к тому ж почти ослеп — Знакомый луг едва ли я узнаю; И бедра изъязвила мне роса; Но я не прекращу взывать, рыдать, Пока главу поддерживает выя, И не распалась плоть моя на части. Помилуй и избави от греха. Коль не спасешь меня ты, Иисус, То кто спасется? Кто спасется, молви! Кто может стать святым, коли не я? Кто более меня страдал, ответь мне! Все мученики умерли лишь раз, Камнями ль их побили, иль распяли, Сожгли в огне, сварили в масле или Меж ребер распилили их пилой; Моя же смерть — сегодня и всегда. Свидетельствуй, сумел ли кто найти (А я искал меж помыслов глубоко) Еще ужасней способ покорить Вот эту плоть, сей дом греха, который Я взненавидел и презрел, о Боже?! Не только наказания столпа Я снес — не только: но когда я жил В скиту, что на другом конце долины, Я несколько недель носил веревку, Которой тянут ведра из колодца, Ее на теле крепко завязав, И никому не говорил ни слова, Пока гниение, проев мне кожу, Не выдало меня — тогда уж все Меж братьями дивились. Много боле Я перенес. Ты, Боже, знаешь все. Три года, чтоб душа к Тебе стремилась, Я жил с той стороны холма, к скале Себя за ногу приковавши цепью В убежище из валунов, без крыши. Окутанный туманной пеленой, Два раза громом с неба опаленный, Лишь влажным мхом я жажду утолял, А ел лишь редкие дары недужных Касавшихся меня, чтоб исцелиться. Они о чудесах заговорили, А потому теперь я столь известен: И хромота, и паралич, и язвы Исцелены — но мною ли, не знаю. Помилуй и покрой мои грехи. Затем, чтобы с Тобой уединиться, Три года на столпе шести локтей Я простоял. Затем еще три года — На высоте двенадцати, потом И двадцати локтей. А после Еще я двадцать долгих лет провел В сих дважды двадцати локтях над миром. Мне кажется, я это претерпел — Или привиделось? — за эти годы, Коль можно мерить годы этим солнцем, Венчающим мои страданья в небе Так долго. Все же я не знаю точно: Ведь злые духи, приходя, рекут: «О Симеон, ты долгие века Страдаешь! Так спускайся же!» И лгут О тяготах, что я снести не смог бы. И оттого нередко я впадаю По целым месяцам в оцепененье: И небо, и земля, и время гаснут. Пока, о Господи, Ты со святыми На небе празднуешь, а на земле Сидят в домах своих уютных люди Перед камином, с женами, едят, И сытая скотина дремлет в хлеве, Я — от весны до осени — свершаю До тысячи двухсот земных поклонов Христу, Марии Деве и святым; Порой в ночи, забывшись ненадолго, Я просыпаюсь, инеем покрытый Или росой; а звезды ярко блещут. Моя спина прикрыта козьей шкурой, А шею гнут железные вериги. Рукою слабой воздвигаю крест; С Тобой борюсь, доколе не умру я. Помилуй же и смой с меня мой грех! Господь, Тебе известно, кто я есмь: В грехе зачатый и рожденный грешник. Не я, они придумали сие: Я ль виноват, что эти люди ходят Мне поклоняться? Вот уж смех и грех! Они меня за диво держат. Кто я? Глупцы меня уже сочли святым, К столпу приносят в дар цветы и фрукты. А я и вправду (Ты не дашь солгать) Здесь выстрадал не меньше — или больше? — Чем множество святых, чьи имена В календаре записаны церковном. Мне поклоняясь, делаете дурно. Что сделал я, чтоб это заслужить? Ведь я сквернее всех вас, вместе взятых. Быть может, совершал я чудеса, Калек, бывало, исцелял, и что же? Быть может, ни один среди святых Страданьями со мною не сравнится, И что ж? Но не вставайте. На меня Взирая, можете молиться Богу. Ну, говорите! Есть ли тут калеки? Вы знаете, пожалуй, что за силу За эти муки Небо дало мне. Да, я могу их исцелить, пусть выйдут. Исцелены? Послушайте, кричат: «Свят Симеон Стилит!» Но почему Во мне мой Бог свершает жатву? Дух мой! В тебе мой Бог вершит… но если так, Могу ль чудотворить, и не спастись? Ведь ни с одним такого не бывало. Я не могу не быть спасенным. Да, Я свят. Кругом кричат: «Смотри, святой!» И голоса с небес меня величат. Мужайся, Симеон! Ты, как личинка, Разодран — и уж видно пламя крыл, И все сильней теперь твоя надежда, Что Бог твои изгладит преступленья Со всех скрижалей. О, сыны мои, Я, столпник Симеон, что прозываем Стилитом меж людей; я, Симеон, Что здесь до самого конца пребудет, Я Симеон, чей мозг растоплен солнцем, Чьи брови часто в тихие часы Совсем седы от инея бывают, Провозглашаю людям со столпа: Иуда и Пилат, как серафимы, Стоят передо мной. Сосуд греха, Я на угольях корчусь. Ад внизу Пылает яростно! Меня хватали И бесы за рукав, и Асмодей, И Аваддон — я бил крестом их всех. Как обезьяны, лезли мне на грудь; Коль я читал, они гасили лампу, Я видел рожи их на фоне книги; То хрюканьем свиньи, то конским ржаньем Они мою молитву нарушали. Но я сюда, на столп, бежал от них. Как я, нещадно умерщвляйте плоть Шипами и бичом, без колебаний, Постом, молитвой… я едва сумел, Лишь через боль, неверными шагами, Уйти от этих огненных соблазнов, Что все еще в ушах моих гудят. Хвале не уступайте: только Бог Между князей и властелинов мира Благоволил меня примером сделать, Доступным для немногих. Не скажу, Что может наступить то время — да, Уж наступает, слышу я шаги У двери жизни сей — и я скажу вам, Что сможете мне вскоре поклоняться: Я вам свои оставлю мощи здесь, А вы для них соорудите раку И перед ней курите фимиам, Когда я со святыми упокоюсь. Пока я говорил, тупая боль Пронзила мне измученное тело. И нечто вроде облака, придя, Мне очи затемнило. Все! Конец! Поистине, конец! Но что там? Тень? Сиянье ли? Должно быть, это ангел, С венцом? Приди, благословенный брат мой, Знакомо мне лицо твое. Я ждал. Чело готово. Что? Теперь отнять? Нет, подойди сюда! Отдай! Христе! Ушел; вернулся; вот он, мой венец! А вот и на меня уж он возложен: С него стекает райская роса. Как сладостно! Нард, бальзам и ладан. О, только бы не обмануться! Верю: Я чист и свят, угоден Небесам. Скажите, есть ли между вас священник? Пусть он скорей ко мне идет сюда, По лестнице приставленной взберется В мой дом, что поднят над землей высоко, И таинство святое принесет; Поскольку я, Святым водимый Духом, Пророчествую, что сегодня ночью Умру без четверти двенадцать. Боже! Людей безумных не остави. Пусть Берут с меня пример. Веди их к свету.

В. Генке

THE BLACKBIRD

О Blackbird! sing me something well: While all the neighbours shoot thee round, I keep smooth plats of fruitful ground, Where thou may’st warble, eat and dwell. The espaliers and the standards all Are thine; the range of lawn and park: The unnetted black-hearts ripen dark, All thine, against the garden wall. Yet, tho’ I spared thee all the spring, Thy sole delight is, sitting still, With that gold dagger of thy bill To fret the summer jenneting. A golden bill! the silver tongue, Cold February loved, is dry: Plenty corrupts the melody That made thee famous once, when young: And in the sultry garden-squares, Now thy flute-notes are changed to coarse, I hear thee not at all, or hoarse As when a hawker hawks his wares. Take warning! he that will not sing While yon sun prospers in the blue, Shall sing for want, ere leaves are new, Caught in the frozen palms of Spring.