Воля дороже свободы
Шрифт:
«Он ведь тогда спросил: может, палки сделаем? – Кат скрипнул зубами. – А я ему: не помешает. Он и пошёл…»
Из-за облачной завесы выглянуло солнце, осветило плиту и лежавшего на ней Эндена. Петер с Ирмой переглянулись и крепче сжали сцепленные руки. «Решили, наверное, что это – добрый знак, – сердито подумал Кат. – Лучше бы пасмурно было. Под солнцем-то он до завтра сильней тронется…»
– Пойдём, – сказал он глухо. – Пора.
И они двинулись туда, куда вели компас и карта.
К оазису.
Вскоре стало теплее, поднявшийся с утра ветер унялся. Над долиной сгустилась блёклая пелена: туман не туман, дым не дым, а так, призрачное марево. В этом
Повсюду была смерть.
Смерть пряталась в руинах домов, притворяясь сплетением теней – тихая, безглазая, голодная. Когда-то она здесь пировала, когда-то вся пустошь была её охотничьим угодьем. Теперь настало время бескормицы. Надолго ли?
Смертью была пропитана зыбкая почва. Близость Разрыва превратила землю в одну сплошную ловушку. Яма, полная чёрной гущи, могла подстерегать на каждом шагу – замаскированная травой и обломками, скрытая высохшим древесным корнем.
Смерть ждала их позади в облике Эндена. Если даже всё сложится удачно, им предстоит вернуться к телу, которое уже начнёт тлеть, и заняться похоронами.
Смерть готовилась встретить их впереди. В оазисе. В пустыне, где время бежит с десятикратной скоростью, где песок обжигает, как угли, где пневма выходит из тела с каждым ударом сердца.
И ещё – смерть ехала с ними на телеге. Тяжёлая, блестящая, с горящим глазком индикатора на боку.
Конечно, ни о чём, кроме смерти, думать не получалось.
Кат вспоминал день, когда Ада убила Валека.
Он тогда впервые увидел покойника. И испугался. Страшно было потому, что его мёртвый брат совсем не походил на себя самого. Будто кто-то подлый утащил куда-то живого мальчика – шумного, капризного, вертлявого – и взамен принёс неподвижное, чужое существо. У этого существа было скверно сделанное лицо, лишь отдалённо напоминавшее щекастую рожицу Валека – как отвратительная карикатура. Страшней всего становилось из-за чувства, что труп вот-вот задвигается, встанет, начнёт жить своей особой мёртвой жизнью – и это по-прежнему будет труп. Не Валек.
А рядом рыдала Ада. Не переставая. «Я не смогла. Не смогла. Что мне делать, Дёма? Что мне делать?..»
И Кат придумал – что делать. Это было вроде озарения, только наоборот: не свет, а темнота, которая вспыхнула в голове и с тех пор жила там безвылазно.
Он взвалил труп на плечи, и ушёл с ним в Разрыв, и вернулся уже без него.
«А Маркел знал? – думал Кат, осторожно переставляя ноги и держа наготове палку. – Мать ничего не поняла, это точно. Да и неудивительно: едва умом не тронулась из-за пропажи Валека, не до выводов ей было... Но Маркел тогда уже с нами жил, и к Адиным родителям заходил часто. Наверняка ведь догадывался».
Сзади послышалось негромкое пение. Кат обернулся. Петер с Ирмой, шагая рядом, тянули на два голоса песню. Мелодия была старой, даже старинной, сохранившейся с прежних, до Основателя, времен. В Китеже её знали: переняли когда-то от жителей урманской слободки. Разумеется, слова сочинили по-своему. Слушая разносившиеся над пустошью голоса, Кат вспоминал, как пела, подыгрывая себе на пианино, Ада.
Ох, моя соловушка, ладо, соловушка,
Плакала соловушка, мой милый друг.
Ох,
Ох, шумит дубравушка, мой милый друг.
Обе семьи так и жили бы в Радовеле, если бы не Маркел, настоявший на переезде в Китеж. Вероятней всего, он уже тогда проводил исследования, искал ноды для тех, у кого болезнь зашла совсем далеко. Само это слово – «нод» – придумал именно Маркел. Кат никогда не спрашивал, что оно значит.
А через пару лет Аде стало хуже, а потом – ещё хуже, и, если бы она с родителями осталась в Радовеле, то не выжила бы. В Радовеле не было нодов. Их вообще почти нигде на планете не было. Только один – близ Яблоновки, где стояла обитель. И второй – в Китеже, под старым особняком. Маркел говорил, что отыскал ещё третий нод на севере, в глухих лесах, за сотню вёрст от Стеклянного моря. Толку-то. Ада не пережила бы даже путешествие от собственного дома до Яблоновки.
Ох, беда, соловушка, горе, соловушка.
Померла хозяюшка, мой милый друг.
Померла и матушка, помер и батюшка.
Померли все деточки, мой милый друг.
Но вот о чём Маркел точно знал – так это о том, как находили для Ады пропитание. Сначала этим занимался её отец: подкарауливал ночью бродяг, спаивал чернь в окраинных кабаках. Трудней всего было избавляться от тел, и однажды старик вызвал Ката на разговор. Кат, разумеется, согласился помогать – после Валека это казалось не таким уж страшным. Потом, когда родителей Ады не стало, забота о ней естественным образом перешла к Кату.
Маркел знал всё.
Знал про Килу, про то, что его молодцы охотились несколько раз в году на загулявших допоздна прохожих. Знал и о том, какой монетой Кат платил ватаге. О том, как он приносил из других миров для Килы диковины и прятал в Разрыве трупы. Да, Маркел знал всё. Но ничего не говорил. Ни Кату во время их редких встреч в обители, ни кому-либо другому. Уж точно никому другому: если бы сказал – Кат давно сидел бы в тюрьме. Даже Будигост не смог бы его отмазать после такого.
Упырей, не способных сдержаться, выпивая чужой дух, в обители никогда не было. А может, Маркел просто не рассказывал о них Кату. Рассказ в любом случае вышел бы короткий. И с плохим концом.
Ох, гуляли свадебку, ладо, соловушка,
Ох, гуляли свадебку, мой милый друг.
Ныне-то сгорела, сгорела дубравушка.
Ныне-то чума у нас, мой милый друг.
Стихи были вельтские, непонятные. Но Петер с Ирмой пели тихо и печально, и становилось ясно: пели примерно о том же, что и Ада.
«Отче, – повторял про себя Кат. – Отче, отче». Слово звучало в голове, как колокол. Это слово было хорошо думать здесь, среди ядовитой пустоши, в двух шагах от смерти. И хорошо было его думать не о Киле, которого Кат, конечно, ни на минуту не считал отцом, хотя звал так, потому что все остальные звали. И не о настоящем отце: тот умер, когда Кат был совсем мал, и не остался в памяти. Сейчас думалось о Маркеле. Вот он сидит в белой рубахе за столом под огромным кустом сирени, а кругом – сад, и цветут маки…