Волынщики
Шрифт:
— Брюлета говорит правду, Жозеф, ты совершенно изменился. Да что же тут удивительного? Мы знаем, как расстаемся, а как свидимся — знает один Господь. Не удивляйся же, если и во мне окажется какая-нибудь перемена. Я всегда обходился с тобой кротко и терпеливо, выручал из беды и утешал в скуке. Теперь уже не то: ты стал еще несправедливее, чем прежде, а я сделался гораздо щекотливее и нахожу, что тебе вовсе не следует при мне упрекать мою двоюродную сестру в том, что она целуется со всяким и позволяет всем за собой ухаживать.
Жозеф взглянул на меня с величайшим презрением и злобно оскалил зубы. Потом, скрестив руки и осматривая меня с ног до головы, сказал:
— А, вот что! Так это ты, голубчик?..
— Это еще что значит? — сказала Брюлета, обидясь и полагая, что Жозеф просто с ума сошел. — Какое право имеете вы осуждать меня, и как могли вы только подумать, что между мной и Тьенне может быть хоть что-нибудь дурное или предосудительное? Что вы, пьяны, что ли, или в горячке?.. Иначе вы не могли бы до такой степени забыть уважение, которым мне обязаны, и привязанность, которую я, кажется, заслужила от вас.
При этих словах Жозеф вдруг присмирел и, взяв Брюлету за руки, сказал ей со слезами на глазах:
— Виноват, Брюлета. Я в самом деле не так здоров: устал с дороги, измучился от нетерпения. Я желаю всячески угодить тебе: зачем же принимать мои угождения в дурную сторону? Я знаю, что ты держишь себя скромно и хочешь, чтобы тебе все повиновались. Красавицы имеют на это право; а ты не только не подурнела, но, напротив, стала еще в тысячу раз лучше. Но сознайся: ведь ты любишь танцы, удовольствия, а в танцах беспрестанно целуются. Таков обычай, и я найду его прекрасным, когда, в свою очередь, буду им пользоваться. А это будет непременно, потому что я теперь умею танцевать, и первый раз в жизни буду танцевать с тобою. Слышишь: музыка возвращается. Пойдем же. Ты сама увидишь, что я теперь могу записаться в число твоих угодников.
— Жозе, — сказала Брюлета, не совсем довольная его речью, — вы очень ошибаетесь, если думаете, что у меня еще есть угодники. Я могла быть кокеткой — мне так хотелось и никто не имеет права требовать у меня в этом отчета. Но ведь я могла также захотеть перемениться, и имела, кажется, на это полное право… Я не танцую теперь со всяким и сегодня вечером не буду больше танцевать.
— Мне казалось, — сказал Жозеф, обидясь, — что я никогда не буду всяким для вас — давнишней подруге, с которой я жил под одной кровлей…
Звуки музыки и говор гостей, возвратившихся от молодых, прервали речь Жозефа. Гюриель вбежал в комнату как сумасшедший и, не обращая внимания на Жозефа, схватил Брюлету в охапку, приподнял ее как соломинку и повел к отцу, который остался во дворе. Лесник радостно встретил Брюлету и крепко обнял ее, к великой досаде Жозефа, который последовал за ней и, сжимая кулаки, смотрел, как она ласкалась к старику, как к отцу родному.
Между тем я подошел к старику Бастьену и шепнул ему на ухо, что Жозеф пришел на свадьбу, что он злится не на шутку и что лучше всего будет, если он уведет Гюриеля, а я, со своей стороны, постараюсь увести Брюлету. Жозеф пришел незваный: тетка удерживать его не станет, и потому он поневоле должен будет пойти ночевать в Ноан или к кому-нибудь из соседей. Старик согласился со мной и, показывая вид, что не замечает присутствия Жозефа, стоявшего в сторонке, стал советоваться с Гюриелем, а Брюлета между тем пошла отыскивать место, где бы ей лечь спать.
Тётушка обещала приготовить нам место для ночлега, но никак не предполагала, что Брюлете придет в голову лечь спать прежде трех или четырех часов утра. Мужчины у нас на свадьбах в первую ночь вовсе не ложатся и стараются, чтобы танцы не прерывались трое суток. Если кто-нибудь из них слишком уж устанет, то пойдет уснуть куда-нибудь, на сеновал или в овин. Что же касается девушек и женщин, то они забиваются обыкновенно в одну комнату, да и то только старые или дурные собой.
Когда Брюлета вошла в комнату, где надеялась найти себе местечко возле какой-нибудь родственницы, то очутилась словно в сонном царстве: там было так тесно, что руки негде было положить, и те, кого она разбудила, объявили ей, чтобы она приходила поутру, когда они пойдут готовить кушанье к столу. Она сошла вниз и объявила нам об этом затруднении. Она хватилась слишком поздно: у соседей не было уже места, а в целом доме не было ни одного стула, ни одной горницы, где бы она могла лечь.
— Нечего делать, — сказал лесник, — вам придется идти ночевать к Теренции, а мы с Гюриелем проведем ночь здесь: следовательно, никто против этого не может слова сказать.
Чтобы не возбуждать в Жозефе еще более ревности, я предложил увести Брюлету потихоньку. Старик Бастьен подошел к Жозефу и заговорил с ним, а мы в это время пробрались через сад и пошли к старому замку.
Двадцать пятые посиделки
Когда я возвратился назад, старик Бастьен, Жозеф и Гюриель сидели за столом. Они подозвали меня и пригласили сесть с ними. Я принялся есть, пить, болтать и петь, чтобы избежать разговора о Брюлете и таким образом лишить Жозефа возможности выразить свою досаду. Видя, что мы сговорились и хотим принудить его вести себя прилично, Жозеф овладел было собой сначала и даже был весел. Но ненадолго: скоро он начал кусать нас, ласкаясь, и отпускать шуточки, под которыми скрывалось ядовитое жало. А это уж что за веселость!
Старик Бастьен хотел было подпоить его маленько, чтобы угомонить в нем желчь. Да, я думаю, он и сам от души желал этого, чтобы забыться и рассеяться. К несчастию, вино обыкновенно не производило на Жозефа никакого действия, и на этот раз его благодетельная сила пропала для него даром. Он выпил вчетверо более нас, хотя нам не было никакой надобности топить рассудок в вине, и не опьянел ни крошки. Напротив, мысли стали у него яснее, а язык развязнее.
Наконец, после одной шутки, которую Жозеф отпустил насчет хитрости женщин и коварства друзей, шутки чересчур уж злой, Гюриель ударил кулаком по столу и, взяв руку отца, который давно толкал его локтем, напоминая ему о терпения, сказал:
— Извините, батюшка, я не могу выносить этого более: лучше уж прямо объясниться! Я знаю, пройдет день, неделя, наконец, целый год, а у Жозефа будет тот же яд на языке, и как бы я ни старался затыкать себе уши, рано или поздно упреки и оскорбления возьмут свое. Жозеф, я давно вижу, к чему клонится твоя речь. Напрасно, любезный, ты так много тратишь ума по пустякам. Говори по-христиански: я слушаю. Выскажи нам свое сердце, объясни причины и поводы. Я со своей стороны отвечу тебе тем же.
— Пусть будет по-вашему, объяснитесь, — сказал лесник, опрокидывая стакан вверх дном (он умел при случае покориться необходимости). — Полно пить! Доброго вина не следует мешать с нечистым ядом. Мы выпьем тогда, когда между нами водворится дружба и согласие.
— Вы оба до крайности меня удивляете, — отвечал Жозеф (он продолжал по-прежнему злобно смеяться). — За что вы на меня так напустились? Что вас, муха, что ли, укусила? Я никого не задеваю. Я расположен только смеяться надо всем и никто, кажется, не может мне этого запретить.
— Ну, Бог знает! — сказал Гюриель, выходя из себя.
— Попробуйте! — отвечал Жозеф, продолжая скалить зубы.
— Довольно! — вскричал старик Бастьен, ударив по столу кулаком. — Замолчите оба… Жозеф не хочет говорить откровенно. Нечего делать — видно, мне придется поговорить за вас обоих… Ты усомнился в душе насчет женщины, которую хотел любить. Это можно тебе простить, потому что не всегда зависит от человека быть доверчивым или недоверчивым в дружбе. Тем не менее, это несчастье, которое нелегко поправить. Покорись лучше своей участи и старайся к ней привыкнуть.