Волынщики
Шрифт:
— С какой стати? — сказал Жозеф, выпрямляясь, как дикая кошка. — Кто бы мог принять на себя труд донести на меня той, которая не знает моего проступка и, следовательно, нисколько не пострадала от него?
— Уж верно не я, — отвечал Гюриель. — Я не способен на такую низость.
— А кто же другой? — спросил Жозеф.
— Ты сам, — сказал лесник.
— Да кто же меня к этому принудит?
— Любовь к ней. Сомнение никогда не приходит одно: ты излечился от первого, появится второе и сорвется у тебя с языка при первом слове, которое ты захочешь ей
— Да это уже было, Жозеф, — заметил я в свою очередь. — Ты оскорбил уже сегодня вечером ту особу, за которой хочешь ухаживать.
— Может быть, — отвечал он спесиво, — только до этого нет никому дела, кроме нас. Если я захочу, чтобы она забыла оскорбление, почему вы думаете, что она его не забудет? Я помню песенку моего учителя; музыка прекрасная и слова справедливые: «Мы предаемся тому, кто нас молит». Ступайте же себе с Богом, Гюриель. Проси на словах. Я стану просить музыкой, и мы увидим, так ли сильно к тебе привязаны, чтобы мне не оставалось уж никакой надежды! Надеюсь, впрочем, что ты пойдешь прямым путем, если упрекаешь меня в том, что я иду окольной дорогой.
— Согласен, — отвечал Гюриель, — только прошу вас заметить, что я не хочу слышать упреков ни в шутку, ни серьёзно. Я не упрекаю вас, хотя имею на то полное право, но не хочу сносить упреков, которых не заслужил.
— Я желал бы знать, в чем можете вы меня упрекнуть, — сказал Жозеф, позабыв все от злости.
— Я запрещаю вам спрашивать об этом. Вы должны сами догадаться, — сказал старик Бастьен. — Если вы подеретесь с моим сыном, то не будете от этого нисколько чище! Не говоря ни слова, я простил вам в душе. Что же будет хорошего, если я возьму назад свое прощение?
— Если вы считаете меня виновным и простили в душе, то я благодарю вас от всего сердце, — вскричал Жозеф с чувством. — Только, по-моему, я никогда не оскорблял вас. Я никогда не думал вас обманывать. И если бы дочь ваша отвечала мне «да», то я ни за что не отступился бы от своего слова: она девушка бесподобная, разумная, справедливая. Я стал бы её любить, так или иначе, но искренно и неизменно. Она, может быть, спасла бы меня от многих ошибок и многих страданий! Но она нашла меня недостойным… Теперь я свободен, могу ухаживать за кем мне угодно, и нахожу, что человек, пользовавшийся моей доверенностью и обещавший мне помогать, слишком поспешил воспользоваться минутой досады и посадил меня впросак.
— Эта минута продолжалась целый месяц, Жозеф, — отвечал Гюриель. — Будь же справедлив. В продолжение месяца ты три раза просил руки Теренции. Что же ты над ней насмехался, что ли? Если ты хочешь оправдаться в моих главах и загладить такую великую обиду, ты должен избавить меня от упреков и обвинений. Ведь моя вина состоит в том, что я поверил тебе на слово. Не заставь меня подумать, что вина эта такого рода, что мне придется век в ней раскаиваться.
Жозеф хранил молчание, потом встал и сказал:
— По рассудку вы совершенно правы. Вы рассуждаете прекрасно, а я говорю и действую как человек, который сам не знает, чего хочет. Но оба вы просто сумасшедшие, если не знаете, что можно быть в полном уме и в то же время желать Бог знает чего. Оставьте меня таким, какой я есть, а я со своей стороны не стану мешать вам быть всем, чем вам угодно. Мы скоро узнаем, Гюриель, точно ли ты человек прямодушный. Выиграй у меня игру честно, и тогда я отдам тебе полную справедливость и удалюсь без всякой злобы.
— Да как же это вы так вдруг убедитесь в том, что я человек честный, когда до сих пор не могли убедиться в этом?
— Да так же: я увижу, что ты скажешь обо мне Брюлете. Тебе легко вооружить ее против меня, тогда как я не могу отплатить тебе тем же.
— Не горячись! — сказал я Жозефу. — Не обвиняй никого напрасно. Теренция сказала уже Брюлете, что ты не далее как неделе две тому назад просил ее руки.
— Кроме этого, вероятно, она ничего не говорила, да и не скажет, — прибавил Гюриель. — Жозеф, мы добрее, чем ты думаешь, и вовсе не хотим лишать тебя дружбы Брюлеты.
Слова эти тронули Жозефа. Он хотел было пожать руку Гюриелю, но тотчас же раздумал, подавил в себя доброе желание и ушел, не сказав больше ни слова.
— Вот бездушный-то человек! — сказал Гюриель, которому, по доброте сердечной, тяжело было видеть такую неблагодарность.
— Скажи лучше: несчастный человек! — возразил его отец.
Пораженный этими словами, я последовал за Жозефом, желая образумить и утешить его, потому что я заметил в его глазах тоску смертельную. Я был им также недоволен, как и Гюриель, но при всем том привычка сожалеть о нем и поддерживать его была во мне так велика, что я чувствовал к нему невольное влечение.
Жозеф шел так быстро по дороге в Ноан, что я скоро потерял бы его из виду, если бы он не остановился на берегу Лажона, небольшого пруда, окруженного пустырями. Ничего не может быть печальнее этого места: кругом все пусто и голо, два-три каких-нибудь дерева кое-как растут на тощей земле. Зато все болото густо поросло дикой травой, и так как водоросли и бесчисленное множество других болотных трав цвели в ту пору, то воздух был наполнен прекраснейшим запахом, словно в цветочной теплице.
Жозеф лег в тростник, и, полагая, что он один и что его никто не видит, начал выть и стонать как раненый волк. Я кликнул его для того только, чтобы предупредить, будучи совершенно уверен, что он мне не откликнется, и подошел к нему.
— Плакать тут нечего, — сказал я, — слезами, брат, ничего не докажешь.
— Я не плачу, Тьенне, — отвечал он твердым голосом. — Я не знаю этой слабости и не знаю этого счастия, я не могу облегчать себя слезами. В самые тяжкие минуты я еле-еле могу выжать из глаз тощую слезу, да и та, как теперь, например, так вот и жжет меня, словно раскаленный уголь! Не спрашивай меня, почему это; я и сам не знаю, да и не хочу знать. Время откровенности прошло. Я теперь в силах и не верю в чужую помощь. От вас ничего не дождешься — ничего, кроме жалости, а мне ее не нужно. Я рассчитываю на себя одного. Спасибо за доброе намерение. Прощай. Ступай с Богом.