Вопреки всему (сборник)
Шрифт:
В полдень по рации Казарину сообщили адрес еще одного пожелавшего спрятаться фюрера, совсем недавно командовавшего концлагерем, где преимущественно содержались советские военнопленные.
— Капитан, вы со своей группой находитесь ближе всех к этому деятелю… Постарайтесь проверить в ближайшие часы, не то есть подозрение, что он очень скоро снимется с якоря и будет таков. Обнаружится где-нибудь в Португалии или в Занзибаре в тамошнем немецком сообществе. Достать его оттуда будет очень трудно.
— Вас понял, — Казарин неожиданно рассмеялся и добавил: —
С собою у Казарина была карта Берлина, еще довоенная, сорокового года выпуска, по ней выходило, что вначале надо было выйти на Шпрее, и уж по набережной, вдоль парковой зоны проследовать до Колеса обозрения, обозначенного на карте, но после жестоких боев вряд ли существовавшего, а там и до места обитания эсэсовца — теплого дивана, застеленного шотландским пледом, на котором этот нелюдь греет свои кости, — рукой подать.
— За мной! — скомандовал Казарин.
Как же все-таки по-разному ведет себя война в крупных городах… По маслянисто-плотной воде Шпрее плыли пустые снарядные ящики, какие-то коробки, разломанные стулья, тряпки, держась своего курса, ведомого только им, неторопливо проследовали два немца в тяжелой намокшей одежде, судя по бритым затылкам — фольксштурмисты, от воды тянуло ледяным холодом, будто на дне речном имелись большие запасы льда… Растает эта корка не скоро.
Серое весеннее солнце здесь светило ярче, чем в центре, — меньше было дыма, бензиновых шлейфов от горящей техники, рыжих хвостов огня, вырывающихся из окон зданий…
Здесь через черную обугленную землю на поверхность кое-где уже пробивалась зеленая трава — в Берлин пришла весна, теплая, нежная пора года, которую никакой огонь не мог выжечь из жизни.
Комендант лагеря обитал в просторном каменном особняке, рассчитанном на две семьи, — в доме имелось два входа, двери черных входов находились в тыловой части особняка, выводили в небольшой садик, благоухающий белыми яблоневыми и грушевыми цветами. Казарин послал сержанта Баринова в этот аккуратный весенний садик, очень уж безмятежный, чужой для горящего Берлина, для подстраховки — это с одной стороны, а с другой — чтобы знать, что происходит в этом особняке в его невидимой части.
В особняке было тихо. Одна половина его пустовала — хозяева явно сбежали, как только наши части подошли к Берлину; во второй половине кто-то жил, на что указывало несколько примет, в частности, за плотными шторами, раздвинутыми на четверть, был зажжен электрический свет.
Казарин первым направился в обитаемую половину. Раз был свет и в особняке горели лампы, значит, и дверной звонок работал… Он нажал пальцем на игриво поблескивавшую черную кнопку, похожую на птичий глаз.
Портьера шевельнулась, раздался щелкающий звук, словно бы в доме кто-то взвел затвор тяжелой винтовки — английского бура, например, Казарин насторожился, протянул руку к кобуре пистолета, но входная дверь в это время открылась и в проеме показалась изящная женщина с настороженными светлыми глазами.
— Вам кого? — спросила женщина.
— Мне нужен хозяин семьи, — неопределенно сообщил Казарин.
— Хозяина нет дома, — довольно спокойным голосом проговорила женщина, удивленно приподняла одну бровь.
— Он ваш муж?
— Да, — голос женщины сделался еще более удивленным, — муж.
— А где он? — спросил Казарин.
— На работе.
Настала пора удивляться капитану, он неожиданно ощутил себя в неком ином измерении, совершенно фантастическом, не имеющим никакого отношения к дымным реалиям нынешнего Берлина, к пальбе и грохоту, к визгу мин, — здесь словно бы кончилось то, что можно было справедливо назвать адом, царил другой климат и был другой воздух.
Интересно, на какой же работе находится сейчас комендант лагеря советских военнопленных? Обучает своих подопечных пыткам? Или старается погасить незатухающие печи лагерного крематория, несколько лет подряд работавшие бессменно, как мартеновские установки?
Казарин почувствовал, как внутри у него что-то нехорошо сжалось, а в горле возник холод.
— А где работает ваш муж? — ровным, каким-то деревянным голосом спросил капитан, ничего в нем не дрогнуло, ни одна жилка.
— Муж? Он мясник.
— Он-то нам как раз и нужен. Для него есть хорошая работа: нужно забить восемь голов скота, необходим опытный специалист, чтобы скот не только зарезать, но и толково разделать. Вашего мужа нам как раз рекомендовали… Мы бы заплатили мясом.
— О-о, мясо, — женщина оживилась, сняла с вешалки легкую летнюю куртку, натянула ее на плечи — на улице было тепло. — Мясо — это зер гут.
Что такое "зер гут", в Германии знали хорошо, хотя в жизни в последнее время с этим сталкивались редко.
— Яа, яа, зер гут, — подыгрывая даме, подтвердил капитан.
— Вы подождите, а я попробую найти мужа, — пообещала дама, улыбнулась мило: ведь такой заказ, как этот, упускать было нельзя, во второй раз он уже не подвернется.
Из особняка женщина выметнулась бегом.
— Вот и понеслась зайка, товарищ капитан, лапками засверкала, — бодро кашлянув в кулак, проговорил Саитов, ефрейтор-татарин, сын старого пограничника, также служившего в их полку. — Скоро обязательно приведет искомое ископаемое.
Веселый человек был ефрейтор Саитов, жизнерадостный.
В глубине особняка гулко, с каким-то мягким, почти бархатным придыханием пробили напольные часы. Хоть и красивый это звук — бой часов, но беспощадный и… страшный, если хотите, — особенно для тех, кто знает, что такое звук времени. Страшнее взрыва снаряда, ударившего в крышу твоего родного дома.
Хозяйка отсутствовала недолго, скорее всего, комендант лагеря где-то недалеко прятался, в каком-нибудь потайном подвале, замаскированном сверху, с хитрым лазом, и ни за что бы оттуда не вылез, если бы не обещанное мясо, да и жена явно подстегнула его, — вскоре она появилась за оградой коттеджа в сопровождении высокого, с тучной осанкой мужчины; огромные твердые щеки его стояли на воротнике пиджака, — не лежали, как положено щекам, а именно стояли, будто были вырезаны из толстого дубового чурбака.