Ворчливая моя совесть
Шрифт:
— Там, среди снегов и болот, — говорил Гловачек, — сверлите вы земную хлябь, ищете, ищете… И вот уже течет по стальным жилам «вассермановских» труб, течет по всей Руси великой, течет, течет нефть! И вот она уже здесь! Здесь! — постучал он себя кулаком по сердцу. — Здесь, в иной земле! В иной! И здесь она превращается… И это уже я делаю! Вы понимаете, что происходит? Начало новой эпохи! И открываем ее мы — мы втроем. Вы и я. Мы с вами символы миллионов… Их ведь тоже трое было, там, в космосе, — показал он на потолок, — и тоже двое советских, один — мой земляк. А перегрузки — для всех одинаковые. Пе-ре-груз-ки… — произнес Гловачек с усилием. — Увы, без них невозможно движение вперед. Перегрузки… Смотрите, этот снимок сделан оттуда! — Он
— Так это же… наша река! — воскликнул Бронников. — Наша!
— Узнал? — рассмеялся Гловачек. — Да, это ваша река. А это — в стороне — ее древнее, тектоническое русло. Смотрите, какие специфические структуры угадываются. Видите?
Бондарь чуть ли не силой отнял у Бронникова фотографию. Ему тоже не терпелось полюбоваться запечатленным со звездных высот полем их деятельности. Эти разломы, подсекающие реку в тех местах, где она текла когда-то. Когда-то… Только оттуда, из черной бездны космоса, и можно было их различить. Само минувшее, глубинные горизонты литосферы просвечивали сквозь ставшие как бы прозрачными мягкие, верхние слои земли. Бронников вновь, не без боя, вернул себе фотографию, выхватил блокнот, авторучку, стал было что-то чертить, поглядывая на фото, подсчитывать, но, смущенный смехом Гловачека и Бондаря, спрятал блокнот — заодно с фотографией — в карман и, напряженно улыбаясь каким-то потаенным мыслям, разлил водку.
— Да, да! — возбужденно говорил Гловачек. — Мы, мы, а никто другой создаем завтрашний день планеты. Сеть электролиний и нефтепроводов, сеть экономических связей… Это же кровеносная и нервная система будущего мира! Возникает родство материков, континентов, неотвратимая необходимость их друг в друге. Будущий мир… Уже готова вчерне ЭВМ его мозга. Он мыслит уже, мыслит! И сегодня, уже сегодня, в невероятных нравственных испытаниях кристаллизуется его совесть! — Гловачек прерывисто вздохнул, перевел острый взгляд с Бронникова на Бондаря, ища в их лицах, в их глазах отклика, ответа.
Бронников и Бондарь молчали. Он, оказывается, думает почти так же, как они, этот Гловачек. И даже в в чем-то… Да, да, опережает их. И самое главное — так, как говорил он, говорят лишь о том, что составляет смысл личного существования, позицию. «А ведь мы сверстники, — мысленно недоумевал Бронников, — одногодки…» Бывший однокурсник, сосед по студенческой келье показался ему внезапно значительно старше, опытней, да что там — и мудрей, чем он сам. И, ощутив это превосходство, эту бесспорную дистанцию между ними, Бронников весь похолодел. Не в его характере было числиться в отстающих. «Но ничего, ничего», — повторял он, вслушиваясь в речи инженера и прислушиваясь в то же время к себе. Он чувствовал, что в эти минуты в нем совершается какой-то переворот, созревание происходит. Все накопленное душой, сердцем, умом в течение, может быть, всей жизни ищет ясного, точного выражения… Образа!.. Значит, необходим, нужен такой образ… Нужен, как жизнь, как смысл ее. И Бронников чувствовал — он уже существует, есть, этот образ, этот знак несомненной причастности его к происходящему на Земле и во времени. И он вот-вот ему откроется, этот знак.
— Прости, Гловачек, — неожиданно сказал Бондарь, — сколько тебе лет?
Гловачек замялся, уклончивый жест какой-то сделал. Кому приятно говорить о возрасте?
Бронников понял, что и Бондаря одолевают сейчас те же мысли, те же ощущения.
— Мы с ним сверстники, — буркнул он без улыбки, — а что, я кажусь моложе, верно?
— Кто моложе? Ты моложе? — вскричал инженер. — А ну, давай силами померяемся! — поставил локоть правой руки на стол, кровожадно зашевелил пальцами. — Ну-ка!
Бронникова дважды уговаривать не пришлось. «Хоть тут реванш взять», — мелькнуло. Опрокидывая тарелки, страшно пыхтя, налившись кровью, стали меряться силами. Бронников одолел.
— Теперь
Бондарь стеснительно отказался:
— Если уверен… зачем же тогда?
Разминая затекшие пальцы, Гловачек внимательно посмотрел ему в глаза:
— Молодец! Хорошо ответил. Победа за тобой!
— Победила дружба! — засмеялся Бондарь.
— Вы оба — настоящие русские люди, — переводя взгляд с Бронникова на Бондаря, сказал инженер, — русские! Я бы даже среди ста тысяч людей вас нашел и сказал бы: вот настоящие русские! Слушай, Бронников, а ведь ты мне тогда не снотворное дал, а таблетку от кашля!
— Знаю, — кивнул Бронников, — но ведь не важно от чего, важно — для чего. Ты уснул.
— Бронников, а я ведь знал тогда, что это таблетка от кашля. Удивился, думаю — что это он мне таблетку от кашля сует. Но делать нечего, проглотил.
Все трое долго смеялись. Разлили еще по рюмке «пшеничной». Осилили, таким образом, ее на одну треть.
— Венделин, а ведь я тогда знал, что ты знаешь, что я тебе таблетку от кашля дал!
И снова смеялись.
— Домой я вас не приглашаю, — смеялся Гловачек, — я холостяк, живу неуютно.
— Почему?
— Почему неуютно? — смеялся Гловачек. — Не могу делить себя между уютом и переработкой нефти.
— А почему… — начал Бронников.
— По той же причине, Николай! — перебил его Гловачек. Он все смеялся. И хотя трудно было предположить, что веселье это у него неискреннее… «Черт меня побери! — подумал Бронников, глядя уходящему Гловачеку вслед. — Не так уж он счастлив, мой бывший сосед по общежитию…» Ему показалось странным, что Венделин ни разу не спросил об Алене, об Эдике Лепехине. Может быть, потому не спросил, что не хотел напоминать о том давнем случае, о благом своем, разумном совете в тесной комнате общежития, когда покатился по столу металлический, взятый взаймы рубль?..
Эх, гулять так гулять! Как мальчишки, оставшиеся без присмотра, они отправились вниз, в подвал «Найтклуба». Утопая в мягких удобных креслах, сидели за низким столиком, под которым и там и тут темнели катышки жевательной резинки, приклеенной прежними гуляками. Смотрели в рот певице, слушали музыку, потягивали догадливо принесенный официантом — без всякого заказа — коньяк. Бокалы огромные, а коньяку в них — чуть-чуть, едва донце залито. Свету было мало, для интимности. Несколько пар танцевали. Неизвестно кто, неизвестно откуда. Может, умные. Может, дурачье. Рядом с ними, за точно таким же низеньким столиком, кто-то читал газету. На столике бокал с соломинкой. Владельца не видно, полностью скрыт газетой. Только глухие восклицания слышны, увлекся господин. Крупные газетные фотографии, как показалось Бондарю, заключали в себе какой-то знакомый смысл. Трубы, трубы все… «Уж не о нас ли?» Вошла новая дама. Лицо молодое, но… искушенное. Не робкого десятка. Села в углу. Грациозно изгибаясь, подплыл официант, весь в черном, с ровнехоньким пробором в черных, набриолиненных волосах, похожий на крота. Уплыл, снова появился, нес даме крохотную бутылочку минеральной воды и высокий стакан. Все, кто не занят был танцами, смотрели. И Бронников с Бондарем в том числе, и господин, с таким увлечением читавший минуту назад газету. Это был западный германец, тот самый, с глянцевой лысиной. Так что не исключено, что и коктейль свой он принес сверху.
— Герр обер, — сделал он знак официанту, — битте…
— Ди рэхьнунг? — подскочил тот.
— Найн, — господин поманил его пальцем поближе, что-то зашептал.
— Яволь! — Официант отправился к молодой даме, смакующей минеральную воду, пересказал ей порученное, показал глазами на учтиво сверкнувшего лысиной господина. Дама кивнула. Поднялась. Вскочил и западный германец. Они пошли танцевать.
— Заграница, — проговорил Бронников.
— Этого и у нас хватает, — буркнул Бондарь. — Герр обер! — позвал он.