Ворон на снегу
Шрифт:
— Чего ты?.. — спросил он, уж вовсе закипая. — В штаны, что ли, тут, на наших дорогах, насеял? Да не толкайся ты, стерва! А то вот между глаз твоих совиных как посею! Ногами вверх расти станешь. Партизан, что ли, перепугался? Слова нормального по-нашему не можешь сказать, а еще туда же.
— Партизан, партизан... — задергал головой на жидкой гофрированной шее чужеземец, прозрачные его глаза сбежались к хрящеватому носу.
Хвылев и Алешка догадались, чего от них тут требуется, куда подталкивает их этот чужой противный человек. За кустами, в трех саженях
Алешка подошел к куче боком, словно не стало сил во вдруг огрузневшем теле. И боковым же зрением различил в провалах между еловыми ветками и пластами подвяленного мха странные выпуклости. Он уже понимал, что это такое и зачем он сюда прислан.
Но чужеземный солдат, непонятно, напуганно лопоча на нерусском языке, все продолжал подталкивать, подталкивал он куда-то дальше, за эту кучу, за другой куст, сучки на котором были посечены, будто бурундуком ночью погрызены, будто зверушка добывала себе из древесины горький, необходимый для бегучей жизни сок.
В выражении лица чужеземца, помимо испуга, было еще какое-то чувство, придававшее его движениям и непонятному лающему голосу волевую решимость. Будь Алешка не в том душевном состоянии, в каком он сейчас находился, он бы, пожалуй, понял, что это чувство у чужеземца есть не что иное, как вера, внушенная ему, вера, что жить в этой для него непонятной стране, именуемой Сибирью, можно только вот так: когда глаз глядит через торчащий отросточек мушки, когда палец готов успеть первым дернуть спуск...
На оголенной полянке, за изгородью заломанных кустов, по истоптанным, избитым мхам увидел Алешка брошенные маскировочные пятнистые брезенты, такие же пегие, как на солдате. Вернее, это были не просто брезенты, без нужды брошенные или тут растянутые для какого-то укрытия, это были свертки, куклы, они лежали невыровненным рядком от посеченного куста по избитому открытому месту до деревьев...
«А-а... навоевались, едри вашу матушку», — подумал Алешка в отместку солдату, но злорадства в душе не получилось.
Чужеземец, отошедши назад, на край лежневки, винтовку, однако, держал нацеленно, у плеча, и белый прозрачный глаз его оставался напряженным.
Деревья таили присутствие других, живых, не только мертвых, солдат, это Алешка осязал по-звериному чуткой своей спиной; осязал, что с разных мест целят в него воины Нокса, направив стволы, пахнущие недавно сожженным порохом.
— Давай... давай, Зыбрин! Сполняй! — теперь уже командовал унтер Хвылев, отпятившийся к лошади, которая двигала в возбуждении набухшими розово ноздрями, сворачивала морду к левой оглобле, нетерпеливо трясла высокой дугой.
Грузить Алешке Хвылев не помогал. Уже отвердевшие трупы не прогибались, Алешка, присев, взбрасывал их на плечо и лез к повозке через кусты, ставил ногу на пригнутые ветки, чтобы сапог не так вминался в торфяной зыбун.
Глаза остановились на том, что было в теневой полосе под приземистой, растопыристой елью. Нагнулся в прелую густоту, но еще не раздвинул ветки, в промежье затхлой
«Не приметили тебя чего ж? — с укоризною подумал Алешка. — Свои-то не приметили, когда стаскивали на открытое место...»
И, пригнувши до боли спину, стал на кукорках заходить под дерево с того боку, откуда ловчее было бы дотянуться и ухватить упокоившегося, к которому в Алешкиной груди шевельнулась забота, как к неразумному.
Свозил Алешка убитых, куда велено было, — в ограду штаба, в бревенчатый, без окон, глухой амбар, что стоял в бурьянах за конюшнями.
— А... с остальными, с нашими... это... с нашими как будем? — спросил Алешка у Хвылева, на котором теперь жесткая фуражка была надвинута до половины лица.
— С какими, э-э... с какими нашими? — глянул по-слепому унтер, отворачивая голову.
— Дак... которые наши. — Алешка сделал движение плечом в сторону тайги, где просматривалась в темнохвойниках узкая прорезь лежневки. — Которые там... Прибрать надо бы... Куда их?..
Хвылев, трусивший щепотью табак из кисета в бумагу, скомкал недоделанную самокрутку, кинул ее Алешке под ноги, отошел за амбар и там стал мочиться на седую полынь. Алешка же, коротко подумав, мотнул вожжами, хлестнул лошадь под брюхо и, еще раз оглянувшись на унтера, залез в повозку, опять хлестнул, теперь уж по крупу, зашумел:
— А ну!.. А ну!..
«Может, те, какие были беглые... Может, те, ходившие с самой весны по лесам...» — крутилось туго в голове.
С безумием и оторопью он шарил быстрым обостренным взглядом промеж кустов и по-за кустами, по набросанным моховым ворошкам. К нему пришло осознание, что тут, сейчас, он должен отыскать и еще кого-то, должен... Шарил он между ветками, в пежинах, искал и в то же время боялся натолкнуться, очень не хотел натолкнуться.
Одного за другим стаскивал он тех, кто еще ночью был живым, кто тогда же, ночью, держал в голове планы на дальнюю свою жизненную линию. Наполнял Алешка повозку, делал эту страшную немужицкую работу, и озноб, хлынувши в его душу, вымораживал в нем телесные ощущения.
Алешка остановился у куста, рясно усыпанного продолговатыми крупными ягодами жимолости. Между кочками ржаво блестевшей воды лежал человек, перегнувшись через колодину, упершись на локти, утолял в этой мокрой затхлой лунке свою жажду. Булыжно-серый, узкий, оголенный череп человека был напряжен...
Алешке показалось, что человек все еще живой...
Это был... Это был Стефан Исаевич. Такая встреча почему-то не удивила Алешку, он подумал почти отстраненно:
«Вот... и этот спокойствие нашел себе. Почему?.. Отчего?..»