Восемь глав безумия. Проза. Дневники
Шрифт:
Жана Донне снова с негодованием перебил премьер:
— Что вы говорите?! А страны социалистического лагеря? Вот где народ управляет свой жизнью, вот где он свободен.
— Вы думаете? Ну, конечно. Вы — черный, виноват: полубелый Дон-Кихот. В социалистических странах меньше свободы, чем где бы то ни было, но там больше лжи и лицемерия. Там народ, ползающий в прахе. Уверяют, что он возносит голову к небесам… Дорогой мой, вы — философ по специальности, а я философ по призванию. Моя философия кажется вам низменной, но жизненный опыт не раз подтверждал мне ее правоту. Весь мир — огромная Гынгуания, и только. А заговорил я на эту тему так искренне и резко лишь потому, что вы оскорбили, — он улыбнулся прежней слегка насмешливой улыбкой, — наш великий освобожденный народ… Будем говорить скромнее: наше жалкое несчастное племя, которое не хуже и не лучше по своим нравственным и умственным качествам, чем все самые знаменитые культурные нации.
— Ого! Вы не только безотрадный философ, вы и патриот.
Премьер засмеялся и потребовал новую бутылку вина. Все трое всегда пили умеренно, а сегодня премьер жадно глотал бокал за бокалом. Жан
— Я не патриот, я сторонник справедливости, и только. Почти всю жизнь я прожил в Европе, бывал в Америке и в Африке… Ловкий и расторопный кельнер, я очень нравился всем этим важным, богатым и властным людям. У меня была своеобразная наружность: черномазая, но какая-то почтенная и приятная. Так выразился обо мне один остроумец и скептик, блестящий французский писатель, с которым я имел честь разговаривать порой очень откровенно. Он же предрек мою будущность, назвав меня гениальным до вредности дипломатом. А вредность, сказал он, падет на вашу долю. Вы гениальны, как Талейран, но с одним печальным минусом по сравнению с Талейраном: вы неподкупны, как Робеспьер… Поэтому вы не составите великой карьеры, дорогой мой… Достигнув важного поста, вы, пожалуй, не забудете о том, что такое истина, и вы окажетесь слишком правдивым. Поэтому вас объявят циником, а может быть, и хуже: бездарным человеком, занимающим не свое место… Я думаю, что французский скептик был прав.
Два друга выслушивали Жана Донне очень внимательно и с большим уважением, но, выслушав, премьер упрямо качнул головой:
— Я не согласен с вами. Похоже, что вы презираете белых, на что, между нами говоря, мы не имеем никакого права. Вы забываете высочайшую, многообразную, сложную культуру белых, созданную ими в течение тысячелетий. Что мы сможем противопоставить этой культуре? Смешно даже во сне помыслить о таком противопоставлении. Вольтер, Дидро, Гете, Шекспир, Бальзак, Байрон, Кант, Бернс, Пастер, Кох, Бетховен, Берлиоз, не упоминая уже древних: Фалеса, Анаксимандра, Платона, Гераклита… да что перечислять! Времени не хватит. Наше племя вырождается. Нас всего с женщинами и детьми около семи тысяч человек. Гынгуания. Суверенитет. По правде говоря, наши друзья оказали нам медвежью услугу. Может быть, Рчырчау прав. Может быть, наших друзей капиталисты просто осмеяли, предоставив нам этот комический суверенитет. Наш лучший удел — ассимилироваться, раствориться в потоке цивилизованных наций, иначе мы погибнем.
Слушатели сочувственно взглянули на премьера. Видно было по его отчаянному тону, что он высказал выстраданное, наболевшее, горькое убеждение.
Министр культуры, вообще слушавший и молчавший, так же молча схватил руку Фини-Фета и горячо пожал ее. А Жан Донне спокойно заговорил:
— По вопросу о культуре белых я выскажусь потом. А сейчас я кое-что скажу по затронутому вами более интересному вопросу: об ассимиляции. Тут вы глубоко правы, но… Кто будет ассимилировать нас? Белые правительства социалистического лагеря будут устраивать нам торжественные встречи, будут помогать нам, даже восхищаться нами. Вполне возможно, что нас примут в общество высшей белой интеллигенции, да и теперь кое-где принимают. Возможно, что белые оценят наши знания и таланты, если мы их обнаружим. От всего этого еще очень далеко до ассимиляции. Расовая рознь, как я убедился, далеко не вздор, не фашистская выдумка: она — явление физиологическое, биологическое, а поэтому она сильнее всяких правовых установлений, моральных формул, сильнее разума, ибо она инстинкт и чувство.
— Вы — расист! — с глубочайшим изумлением воскликнул министр культуры и даже привстал со своей качалки.
— Я не расист. Но белые все расисты или почти все.
Премьер насильственно улыбнулся и пожал плечами:
— Моя жена — плод законного брака белого ученого и мулатки. И я сам, как известно.
— Такие случайные исключения, конечно, есть. Но ваше рождение, Фини-Фет, простите, ничего не доказывает. Говоря по совести, вы — результат вспышки полового голода молодого ученого, давно не видевшего женщин и случайно, благодаря какой-то катастрофе, попавшего со своей экспедицией в Гынгуанию. По каким-то своим ученым делам через восемь-девять лет он приехал сюда вторично, узнал, что понравившийся ему смышленый негритенок — его сын, и ради каприза, от скуки взял вас с собой и дал вам образование. Потом он, конечно, полюбил и оценил вас. Но все это, повторяю, — игра случая. Едва ли из миллиона белых мужчин найдется один, который женился бы по-настоящему на черной. И едва ли из пяти миллионов белых женщин найдется одна, которая согласилась бы стать законной супругой черного. Гитлеровцы были расисты открытые, а ваши друзья — расисты скрытые, стыдливо умалчивающие в обществе о своих непобедимых — не предрассудках, а инстинктах. В своих блужданиях по свету я встречал очень много и тех, и других. Да что там говорить: многие коммунисты — отчаянные антисемиты, а ведь евреи — белые люди.
— Все, что вы говорите, — ужасно, но, к счастью, и неправдоподобно, — оживившись, вскричал министр культуры. — Вы забыли плантации в Америке, метисов, южно-американских креолов и т. д.
— Да, на плантациях, по причине недостатка белых женщин, плантаторы часто оплодотворяли негритянок… Бедные негритянки, по правде сказать! В глубине души хозяева считали такую связь позорной, грязной, нечестивой, даже противоестественной, вроде полового акта с ослицей или с собакой. Нередко этих бедных матерей вместе с их полукровками детьми забивали насмерть хлыстами надсмотрщики… — Жан Донне улыбнулся странной иронической улыбкой. — Знаете, с чем еще, с чьей помощью нам есть возможность ассимилироваться с белыми? С помощью истасканных снобов, которые ищут острых, экзотических «ощущений» и требуют в бардаке негритянку; и с помощью холодных, развратных, видавших виды богачей-буржуазок, приближающих к себе черномазого шофера.
Жан Донне замолк, выпил вина. Молчали и его удрученные собеседники. Наконец, м<инист>р культуры вскричал:
— Я убью вас неопровержимым доказательством. А Индия? Разве во тьме времен белые завоеватели не ассимилировали черных побежденных, короче говоря, разве они не смешались с ними?
Жан Донне улыбнулся, помедлил с ответом, глядя на торжествующее лицо м<инист>ра культуры и на очень заинтересованное лицо премьера.
— Да, это произошло во тьме времен, и процесс этот тянулся много веков. Приведя в пример Индию, вы как раз подкрепляете мои доводы. Слыхали вы о законах Ману [47] , изданных белыми завоевателями? Побежденные не имели права пить чистой воды, они должны были пить из луж. Они не имели права пользоваться чистой посудой, а только грязными черепками. Они не имели права приближаться к жилищу завоевателя, чтобы не отравить воздух своим подлым дыханием. Вот как белые ассимилировали черных побежденных. Они обрекли прежних господ страны на вымирание от самых отвратительных инфекционных болезней, порожденных скотской нечистотой, в которой вынуждены были гваздаться поколениями эти несчастные.
47
Слыхали вы о законах Ману… — законы Ману — предписания и правила, регламентирующие поведение индийца в частной и общественной жизни в соответствии с религиозными догматами Брахманизма. Приписываются мифическому прародителю людей — Ману.
Против обыкновения Жан Донне вдруг рассмеялся коротким и жестоким смехом.
— К счастью, чума, холера и прочая прелесть нападает на чистых и нечистых, она не разбирает, кто господин, кто раб, она не считается с кастами… Представляю себе, что происходило во тьме времен с этой злосчастной Индией… Не без причины же этой колоссальной страной владел, кто хотел, вплоть до недавнего времени.
Что такое «неприкасаемые»? Люди самых низших сект, занимающиеся самой грязной работой. Когда-то именно побежденных использовали на такой работе, именно побежденные объявлены были «неприкасаемыми». И здесь-то вот корни индийских сект, а также причины индийского порабощения. И сейчас правоверный брамин способен убить «неприкасаемого», который подойдет к его колодцу. За оскорбление Ганумана [48] и священной коровы и в наше время индусы могут истребить <неразборчиво> Только в прошлом веке колонизаторам-англичанам удалось уничтожить обычай сжигания вдов… Разве это так уж сильно отличается от нашей привычки уничтожать жен, пришедших в негодность? До сих пор в Индии муж может выгнать жену из дома по соображениям кастового и религиозного порядка. А ведь Индия создала возвышеннейшие религиозные системы и утонченнейшую философию. А вы нападаете на крошечную, наивную Гынгуанию.
48
За оскорбление Ганумана… — Гануман (Хануман) — мудрый вождь обезьян. Играет очень видную роль в известном индийском эпосе «Рамаяна». Почитается как полубог.
Премьер залпом выпил сразу несколько бокалов вина. Он был бледен, как может быть бледен черный. Из светло-шоколадного он стал каким-то мучнисто-серым.
Черт возьми! Вы, действительно, гениальны до вредности. Но вредность ваша опасна не только для вас, но и для всего окружающего. Что же предпринять нам? Что делать?
Жан Донне серьезно ответил:
— Быть философом не только по специальности.
— Что я скажу делегациям? Что я им продемонстрирую?
— А ничего, — спокойно возразил Жан Донне. — Вы слишком беспокоитесь об этих делегациях. Пусть наши белые друзья расхлебывают кашу, которую они же сами и заварили. Да ничего особенного не произойдет. Они потолкуют с нами здесь, в этом уютном кабинете, выпьют хорошего вина, пообедают, мельком взглянут на живописные шалаши, украшенные и замаскированные кумачом — тут уж придется раскошелиться, а может быть, наш добрый министр госбезопасности достанет красных тряпок у своих друзей и безвозмездно. Затем делегации мирно уедут, затем в газетах появится восторженное описание райской страны Гынгуании, которая… гм… засучив рукава, строит социализм. Захлебываясь, журналисты будут врать о добродушии, приветливости, кротости и прирожденном свободолюбии гынгуанского народа, о грации и привлекательности гынгуанских женщин. Две трети разглагольствований будут посвящены правительству. Премьер Гынгуании — доктор философии, подумайте! Министр культуры — знаток и ценитель всех искусств, и сам скрипач. Министр госбезопасности прозорлив, мудр и предан делу Маркса-Ленина… Министр иностранных дел — бывший кельнер, то есть пролетарий, знает четыре языка, очень образованный самоучка. Они упомянут даже и нашего милого, славного традиционалиста, ярого сторонника, хранителя и пропагандиста древней гынгуанской культуры и обычаев, нашего свирепого знахаря Рчырчау… Разве вы не знаете, как все это делается, мой дорогой Дон-Кихот?
На лице премьера выразилось сильнейшее отвращение. Он откупорил новую бутылку вина и снова залпом выпил два бокала. Его коллеги молча следили за борьбой каких-то тягостных мыслей на его лице и за каждым его движением.
— Я не могу так! — вскричал он и начал ходить, вернее, — судорожно метаться по комнате. — Я не могу лгать, не умею утверждать, что есть то, чего нет!
— Привыкнете! — успокоительно заметил Жан Донне. — А не привыкнете, — уезжайте в Европу. В сущности, вы почти белый. Будете там читать лекции о Платоне английским юношам и юношам-мулатам в колледже вашего тестя. Вы слишком честны для того, чтобы заниматься политикой, и слишком серьезно настроены для того, чтобы вести Гынгуанию к коммунизму. Такое занятие требует большого юмора, резко выраженной комической жилки в характере.