Восемь голубых дорожек
Шрифт:
– Как же в очках к воде человека пустили?
– Зоя Ивановна заметила, да поздно. Она крикнула: "Костя, Костя, очки сними!" А он уже плюхнулся в воду…
– Достали?
– Антон достал. Нырнул и достал.
– Антон у вас молодец.
– А двойка?
– Хорошего, конечно, мало. Но ведь всякое бывает.
А Костя между тем бежал и кричал:
– Нашлось! Нашлось!
– Дедушка,- с беспокойством сказала Маринка, кинув взгляд на бегущего Костю.
– Значит, мы с Костей к Антону пойдем?
– А ты как думаешь?
– Лучше бы вдвоем, дедушка.
– И я так считаю… Костя их догнал. Вид у него был счастливый.
– Все нашлось! И мочалки. И оба мыла с мыльницами. И полотенце тоже.
– Теперь-то дома голову не оторвут?
– шутливо спросил дедушка.
– Теперь за что же?
– удивился Костя.
– Теперь все рады будут.
Они перешли на другую сторону Ленинградского проспекта, и Костя заспешил. Сказал, что ему стало так тяжело нести свой чемоданчик! Столько набралось всякого разного. Одних мочалок три штуки!
– Я дворами побегу, напрямик, - проговорил он и тут же исчез за углом большого серого дома. Видно, очень не терпелось ему показать домашним, что вся пропажа нашлась.
А Маринка с дедушкой повернули в переулок, где жил Антон Черных.
ТЫ ЗДОРОВ ЛИ, ПАРЕНЬ?
Антон лежал на диване. Мысли у него были самые горькие. Все забыли о нем. Никому он не нужен. До него нет дела ни одному человеку на всем огромном земном шаре.
Чуть ли не два дня он не ходит в школу, а вспомнил ли про него хоть кто-нибудь из ребят? И сама Евгения Львовна - классный руководитель пятого "Б"? И в бассейне вряд ли обратили внимание, что он пропускает тренировку за тренировкой. Наверно, Зоя Ивановна даже не заметила. Эх!
И отец с матерью, похоже, о нем забыли. Сами не едут, писем не шлют. Конечно, на Алтае горы и вообще всякая невероятная красота. А он-то о маме и о папе думает день и ночь, день и ночь. И так о них скучает!
Слезы горечи и обиды навернулись Антону на глаза. Он с негодованием их смахнул. Вот еще! Нюни распускать!
Но против воли он снова думал о школе, о ребятах, о бассейне. И опять о маме ("перед сном она всегда меня целовала, хотя теперь я совсем большой…") и снова о папе ("он говорил: "Теперь уж скоро мы с тобой вместе, Антоша, будем лазать по горам").
Слезы то и дело навертывались на глаза; сердясь на себя, Антон вытирал их рукавом куртки. И есть хотелось как!
А из кухни доносился такой вкусный запах, что даже сосало под ложечкой. Картошку, что ли, жарит Людмила Васильевна? Да, конечно. Пахнет жареной картошкой.
За те дни, пока Антон сидел дома, подъелись все припасы, оставленные мамой, - и крупа, и вермишель, и сахар. Даже соли почти не осталось. Черный хлеб с сольцой - тоже вкусная штука!
А куда ушли деньги, этого он до сих пор сообразить не может.
Перед самым отъездом мама ему сказала: "Если тебе не хватит этих денег, тут еще лежат". Но он тогда ей ответил: "Хватит, хватит. Куда мне такую кучу?" - и даже не поглядел, куда мама положила запасные деньги. А теперь она пишет, чтобы он тратил эти запасные, но он никак не может вспомнить, где лежат эти деньги.
Возле двери послышалось шарканье шлепанцев, и раздался голос соседки:
– Антон, ты дома?
Антон досадливо поморщился: ну ее! Но дверь, скрипнув, приоткрылась, и Людмила Васильевна заглянула в комнату. Спросила:
– Ты все-таки почему в школу не ходишь?
Антон не ответил. Уткнулся носом в подушку на диване. Не ходит и не ходит… Ей какое дело?
Но Людмила Васильевна, решительно распахнув дверь, вплотную подошла к дивану:
– Ты здоров ли, парень?
Она положила руку на лоб Антону. Рука была мягкая, теплая, и от нее невыносимо пахло чем-то вкусным.
Что за издевательство такое!
Антон вскочил с дивана. Крикнул:
– Вам-то какое дело! Болен ли, здоров! Никого не касается!
– Дурень ты, дурень! Как же не касается? Иди жареной картошки поешь. Ведь голодный. Что, я не вижу? Жалко смотреть.
Уж этого Антон вынести не мог. Совсем взвился. Ей жалко смотреть?! Еще чего не хватало: его из жалости собираются кормить!
– Не нужно мне вашей картошки! Сами ешьте.
– Эх, дурень, дурень!
– укоризненно покачала головой Людмила Васильевна и, по-старушечьи шаркая своими шлепанцами, вышла из комнаты.
Что с таким упрямцем станешь делать? Лежит голодный, отощал. Одни глаза остались. Сегодня и каши не варил. Надо думать, все свои запасы израсходовал. А уж она-то ему кашу маслила, молока тайно подливала. Чуть он из кухни выйдет, она живо в кастрюльку комок масла. Не жалела! А вот с картошкой нынче не вышло. Гордец! Скорей бы родители приезжали, ведь неладное творится с парнишкой.
После ухода Людмилы Васильевны Антон тотчас остыл. Устыдился: зря нагрубил человеку.
В комнату, мягко ступая, проскользнул Котикс. Сытый. Гладкий. Подошел к дивану, на котором сидел Антон. Нацелился вспрыгнуть, но раздумал. Поглядел на Антона презрительно и, чуть прищурив зеленые глаза, фыркнул: "Не стыдно тебе, брат, а?" И, подняв хвост трубой, с достоинством вышел из комнаты.
Антон вздохнул. Что там говорить: конечно, стыдно. Схватив со стола ломоть хлеба, он круто его посолил и с ожесточением принялся заедать свои горькие мысли.
В эту самую минуту он услышал, что входная дверь на кухне открылась и чей-то незнакомый голос спросил:
– Простите, Антон Черных здесь живет?
Первое, что пришло в голову, - это к нему, наверно, из школы. И почему-то Антон решил, что явился сам директор Степан Степанович. Узнал, что он, Антон, не виноват. Взял вот да пришел!