Восемьдесят восемь дорог
Шрифт:
— Оли-и-м! — кричала она. — Оли-им!
Мы спотыкались на камнях и падали. Я до крови разбил колено и теперь едва поспевал за всеми.
Какой-то старый колхозник бежал рядом со мной и, задыхаясь, говорил:
— Тез, тез! Быстрее, быстрее!
— Оли-им! — кричала на весь берег Муслима. — Оли-и-м!
Поток уносил Олима все дальше и дальше. Видимо, Олим ушибся, когда падал, и теперь не мог одолеть течения. Волны набрасывались на него, били откуда-то с боков, тащили на стремнину.
Игнат забежал далеко вперед. Сбросил рубаху и посмотрел в ту сторону, где барахтался Олим. Он стоял на берегу, приподняв плечи будто готовился к схватке с медведем. Посмотрел еще раз на приближающегося Олима и ринулся в воду.
Быстрыми легкими саженками плыл Игнат по реке. Минута, вторая и он лбом ко лбу стукнулся с Олимом. Тут произошло что-то непонятное. Игнат и Олим хватали друг друга за плечи, кувыркались в воде, наотмашь отбивались кулаками. Муслима стояла на берегу, топала ногами и кричала:
— Что вы делаете, мальчишки! Прекратите! Прекратите, я вам говорю!
Но драки там не было. Олим цеплялся за своего спасителя и мешал ему. Игнат изловчился наконец, схватил Олима за ворот рубахи и повернул к берегу, загребая воду сильной мускулистой рукой. Я помчался на помощь. Прыгнул в воду и поплыл наперерез мальчишкам.
— Держи-ись, Игнат! Держи-и-сь!
Не хочу преувеличивать свои заслуги. Их немного. Но все-таки я чуточку помог Игнату, вместе с ним вытащил Олима на берег. Он сидел на камнях, вытянув разбитые в кровь ноги, и тяжело дышал. Лицо осунулось, по щекам текли неторопливые струйки. Он сидел, не вытирая лица, и смотрел в землю.
Но у меня не было жалости к этому человеку. Не было теплых слов, улыбки. Не было абсолютно ничего, кроме злости и желания отругать. Я принялся за это неблагородное дело с таким энтузиазмом, что сразу же охрип и стал заикаться, как самый настоящий заика. Олим терпеливо слушал меня. В его черных выпуклых глазах были кротость и смиренье.
Возле Олима с пузырьком йода и рыжей ваткой на спичке ходила наша санитарка Муслима. Олим уже с ног до головы был покрыт рыжими кляксами. Он напоминал жирафа, которого недавно привезли в наш зоологический сад.
— Александр Иванович, не надо его ругать, — строго сказала Муслима. — Он раненый. Вы же видите!
Не обошлось, как всегда, без Подсолнуха.
— Вы думаете, он нарочно, да? — спросил Подсолнух. — Он же не хотел падать, да? Нет, вы скажите…
Остановить Подсолнуха не было никаких сил. Да и ребята, кажется, были на его стороне. Они молчали, но я видел — им тоже жаль нашего утопленника.
Олим понял, что разговор на этом не окончен и подводить черту под всем, что произошло на реке, еще рано. Он поставил углом правую ногу, оперся левой рукой о землю и, сморщившись от боли, поднялся. Прихрамывая, он подошел к Игнату и что-то тихо сказал ему.
Игнат не ответил.
Олим смущенно вытер ладонью лицо, улыбнулся виноватой улыбкой и протянул руку Игнату.
— Между прочим, спасибо тебе, Игнат…
Игнат не принял руки. Он отступил назад, потом круто повернулся и пошел по берегу твердым упругим шагом. Через несколько минут, повесив на куст мокрые штаны, он снова отправился на ту сторону реки.
Мы носили ягнят до самого вечера.
Олим лежал под деревом и стонал.
Синяя птица гурак
Тронулись в путь только в полдень. Мы наводили справки о Давлятове и Луневе и вызвали к Олиму врача из соседнего кишлака. Он был молоденький, но в медицине разбирался, как бог. Врач осмотрел Олима, ощупал все его косточки, а потом щелкнул Олима пальцем по носу и сказал, что он абсолютно здоров. Этот диагноз немного разочаровал Олима. Впрочем, он скоро позабыл о своих недугах, перестал хромать и снова стал Олимом — то есть человеком, от которого никому нет покоя и, видимо, никогда не будет.
Караванче оставался в кишлаке. Ночью вода разрушила на острове овчарни, и дехкане строили новые. Караванче возил на своих верблюдах доски и бревна. Старик пошел провожать нас. Он шел рядом с Олимом и, указывая на Игната, что-то строго и внушительно разъяснял ему. Олим кивал головой и повторял:
— Хоб, ота! Хоб, ота!
На окраине кишлака караванче остановился, указал смуглым сухим пальцем на тропку. Она вилась вдоль хлопковых полей, огибала одинокий утес, затем весело бежала меж зеленых холмов к высоким, синевшим вдалеке горам.
— Машины сейчас не ходят, — сказал караванче. — Вода поломала мосты. Пойдете пешком. Вот по этой тропке. Видишь?
— Вижу, ота.
— Тропка доведет вас до ручья. Там повернете влево и снова пойдете прямо. В долине возле двух гор пасет отару мой друг Бекмухамедов. Он на два года старше меня. Запомнил?
— Запомнил, ота.
— Бекмухамедов накормит вас и покажет дорогу дальше. Это хороший человек. Он на два года старше меня. Запомнил?
— Запомнил, ота.
— Ну, тогда — хайр! Олиму я все сказал. — Что вы сказали, ота?
— Я сказал все, что надо, — уклончиво ответил караванче. — Хайр, рафик Нечаев.
— Хайр, ота!
Старик прижал меня к груди, похлопал по спине и тихо, так, чтобы слышал только я, сказал:
— Хороший этот парень, Игнат. Серьезный. — Разгладил горстью бороду и еще тише добавил: — Джигит…
Мы пошли по тропке, которую указал караванче, и скоро увидели ручей. Он струился из отвесной скалы, свивался веревочкой, бежал по деревянному желобку и с легким звоном падал на плоский камень. Вокруг мерцала радуга. Мы напились, отдохнули и снова тронулись в путь.