Восход
Шрифт:
— Н-не знаю.
— Ваня, ты хорошо знаешь. Кто сказал вам и бодровскому председателю за углом возле сарая, когда вы укладывали винтовки на телегу, чтобы к нему прийти седьмого числа?
— Не знаю. Около сарая никого не было.
— Вот видишь, начал ты хорошо и вдруг испугался. А бояться нечего. Главный-то не Васильев, а этот, в желтых очках.
У Вани лицо покривилось, руки задрожали, и перо выпало.
— Закурим еще.
— Так ты его видел? — спросил он с большим удивлением.
— Очень даже хорошо. И за столом вы у Тарасова вместо
— Но он меня убьет!
— Он ничего не узнает. И ты никому не говори.
— Эх, раз и про это знаешь, мне бояться нечего. Все равно, куда ни шло. В этот вечер он был. И раньше приезжал. Только фамилию не вспомню. Чудная какая-то.
— А ты вспомни.
— А что вспоминать-то! Наш теперешний начальник милиции.
— Жильцев?
— Он, он, — обрадовался Ваня. — Ей-богу, фамилию забыл.
— Запиши и его.
Ваня записал. Пот с его лба и щек лился в три ручья. Толстые губы совсем обвисли. Он то и дело их. облизывал. Видимо, хотел пить. Я нажал кнопку. В коридоре послышался звонок. Скоро щелкнул ключ в двери. Ваня испуганно привскочил.
— Сиди, сиди. Пить, наверное, хочешь?
— Что пить?
— Конечно, не самогон.
Вошел конвойный Степа.
— Скажи Марье Ивановне, чтобы она принесла две кружки чаю, хлеба и колбасы.
Вскоре появилась Марья Ивановна с подносом. Завидя Ваню, которому, как и всем, она подавала чай в камеру, удивленная, остановилась.
— Давай сюда, Марья Ивановна. Это наш знакомый, Ваня.
— Да уж вижу, — сказала она и вышла.
Мы молча пили чай из фаянсовых кружек, ели хлеб с вкусной конской колбасой.
— Ты поможешь нам, а мы поможем тебе, Ваня. Еще вот что вспомни: на какое в точности число и месяц намечено восстание?
— А разь я бы утаил? При мне такого разговора у них не было. О седьмом числе было, а что к чему — не знаю.
— Ты честно говоришь? Смотри! Иначе все насмарку пойдет.
— Вот святой крест! Провалиться сквозь землю, — даже перекрестился Ванька.
Видимо, он и правда не знал.
— Хорошо, верю твоему кресту. А кто, по-твоему, может знать?
Ваня подумал-подумал, перебрал сообщников всех вслух.
— По-моему, откровенно говоря, знать должен этот… из Бодровки председатель, Лапин Петра. С ним больше всего Жильцев и Васильев шептались.
«Лапин Петр. Хорошо. Пусть Лапина будет опрашивать Филя. Он его поймал в пруду и сам в болотной зелени „ердань“ принимал, — подумал я. — Но надо вот что еще сделать…»
— Слушай, Ваня, сейчас я тебя отпущу.
— Домой? — обрадовался он.
— Рановато захотел. О Федоре соскучился, что ль? Вот она тебя может убить. Нет, пока все не выясним, домой не попадешь. Ты хорошо знаком с Лапиным? Он-то тебя знает?
— Вместе на базар ездили. И на станцию вместе.
— Словом, все вместе да вместе. Давай так уговоримся. Кроме меня, тебя никто допрашивать больше не будет. Только одному мне все будешь показывать.
— Я уж и так, откровенно говоря, все до конца показал.
— До конца еще ох далеко, Ваня. Мы тебя переведем
— Ладно, Петр Иваныч. А ты меня не подведешь, как в нашем селе?
— Дурак ты, Ваня. Если бы у тебя не нашли обрезы, так ты и не сидел бы здесь. Но обрезы, обрезы тебя подвели. Что говорить, положение твое аховое, и мне очень трудно будет выгородить тебя. Ведь не я решаю. Трибунал будет вас судить. И, наверное, не здесь, а в губернии. А мне тебя жалко. Ты молодой, вся жизнь впереди. Если исправишься, человеком станешь.
— А когда узнаю, как тебе передать? — спросил Ваня деловитым голосом.
— Принесет вам обед Марья Ивановна, а ты ее спроси: «Мне передачи из дому не было?» Вот и все. И в тот же день я тебя вызову. Есть такое дело?
Он кивнул головой.
Дня через три Марья Ивановна зашла ко мне в отдел управления уисполкома. Дело шло к концу занятий. Служащие частью уже ушли. Прикрыв дверь кабинета, она тихо сказала:
— Тот, который был у тебя, спрашивал, есть ли ему из дому передача.
— Есть, Марья Ивановна, есть.
И вот вечером снова передо мною Ваня. Лицо у него сияющее. Рассказал, как ему с трудом удалось от Лапина узнать, что Жильцев говорил о двадцатом июле в воскресенье. Ударят рано в соборе в колокол — сигнал. Пойдут от водяной мельницы и от кладбища в центр. А до этого главных большевиков арестуют.
— Насколько правда, насколько врет, не знаю, Петр Иваныч. Говорил, что в скором времени во многих местах поднимутся восстания. Только в каких — он сам не знает. Передавал ему Жильцев, чтобы он другим говорил, будто они, эсеры, сильны. Оружия у них хватит. Лапин обещал пристрелить Филю. О-ох, сердитый этот Лапин. Сначала я так и эдак к нему, а он молчит. Ну, и я замолчал. А потом давай его раззадоривать: «Вам-то так и надо. А меня за что? Вы, говорю, эсеры какие-то. А я кто? Вот, говорю, вас большевики изловили и кокнут. Ишь что затеяли». Разозлил я его, до каления довел, а он на меня с кулаками и кричит: «Поглядим, что они двадцатого запоют, как до зари в колокол ударят». И пошел, и пошел…
Дверь открылась. Вошел Николай Петрович, тяжело ступая деревянной ногой. Мы с ним уговорились, что если показания Жукова будут хорошими, то в награду перевести его в сапожную мастерскую.
— Вы меня звали, Петр Иванович? — нарочно спросил он.
— Да, Николай Петрович. Садитесь. Познакомьтесь, наш земляк.
— А-а, молодой спекулянт? Как же, видел. Что ж с тобой делать?
— Он больше спекулировать не будет, Николай Петрович. Дал мне слово. Он ведь хороший сапожник.
— Сапожник? — притворно удивился начальник тюрьмы. — Тогда ему самое место в сапожной.