Восход
Шрифт:
Сапожники уже сидели и работали. Только староста что-то рассказывал Николаю Петровичу. Брындин подсел к одному сапожнику, и тот снимал мерку с его богатырской ноги.
Но заметил ли Филя Илью? Он стоял к Илье слепым глазом и переговаривался с Шугаевым. К Шугаеву подошел Иван Павлович, а Филя повернулся ко мне. Тут я ему тихо и шепнул:
— Взгляни в угол, только молчи.
Он повернулся, всмотрелся зрячим глазом и схватил меня за руку.
— Никак, Илья?
— Он самый.
— Эх, черт, а я и не знал,
— Я и сам не знал.
— А он-то нас небось узнал?
— Думаю, что да. Иначе не прятался бы. Как, подойти мне к нему?
— Один подойди.
И тогда я смело, будто разрешение Фили для меня что-то значило, направился к Илье. Он покосился, еще ниже опустил голову и принялся впустую колотить молотком. Стыдно, что ли, ему стало?
— Здравствуй, дружище Илья! — Я положил ему руку на плечо.
Он так н вскинулся.
— Здорово, Петр Иваныч! Садись, садись.
Один из сапожников быстро встал, нашел стульчик, обмахнул его фартуком и пододвинул мне.
— Вот и свиделись, — сказал я Илье и вынул пачку папирос. — Кури.
— У меня свой табак есть.
— То свой, а это фабричный.
Угостил папиросами и других.
Делая вид, что не интересуются нашим разговором, они не так уж громко стучали молотками.
Но я говорил с Ильей тихо. Вкратце рассказал, что произошло в нашем селе. Он ни о чем не спрашивал и даже не смотрел мне в лицо. Только улыбнулся, когда я рассказал ему, что у попа при обыске нашли хлеб в гробах.
— Так вот, друг ситный, не по той тропке ты судьбу свою направил. Воровство до хорошего не доведет. И нас, своих товарищей, подкузьмил. Нам и жалко было тебя и стыдно. Тебе долго еще отсиживать?
— Полгода.
— Домой-то хочется?
— А то разь нет. Скоро жнитво. Хлеб убирать.
— Вернешься — опять за воровство? А ведь теперь у нас Советская власть. Из рабочих и крестьян. И ты можешь быть у власти, как вот я, Филя, Павлушка.
Он посмотрел на меня, и на его глазах показались слезы.
— Нет, Петр Иваныч. Только бы домой… Я бы… Нет! Я теперь другой стал. Я заслужу перед властью. Ты уж прости меня, коль так сдуру вышло. Тесть подбил. Его в Пензу перевезли… И вот перед Филиппом стыдно. Похлопочи обо мне.
— Хорошо, Илья. Только молчи, — тихо говорю ему. — Я похлопочу, и ты скоро увидишь свою жену, мать, братишек. Даешь слово быть честным? Жить трудом при Советской власти, а не воровством?
— Даю, даю, Петр Иваныч. У меня ведь дочка родилась. Говорит жена — похожа на меня, как вылитая, — и тут похвалился он.
— Ну вот. Увидишь и дочку, похожую на тебя.
Глава 29
— Здравствуй, Ваня!
Он стоял у двери и молчал. Даже не взглянул на меня. Одет был так же, как и в тот вечер, когда мы впервые встретились с ним в сенях избы Лены: темно-синий френч из
— Можешь идти, — сказал я конвойному Степе, который его привел.
Степа, который был с нами в Горсткине при обысках и арестах, посмотрел на меня, перевел взгляд на окно с поперечными выбеленными планками, затем бросил взгляд на затылок Вани и, словно убедившись, что все в порядке, вышел. Мы были вдвоем в следовательском кабинете при конторе тюрьмы.
— Что же ты стоишь, мил друг? В ногах правды нет.
Ваня и на это промолчал.
— Говорю, в ногах правды нет, — повторил я.
— Ее теперь нигде нет, — наконец отозвался он.
— Вот как? Может, и найдется, если хорошенько поискать? Проходи, садись. Поищем правду вместе. Вот папиросы, кури.
Снова молчание. Крепок парень. Да они будто все уговорились молчать. В Горсткине были куда разговорчивее, там они выдавали друг друга, выгораживая себя. Вот уже четыре дня мы ведем допросы, а толку настоящего нет. Иван Павлович допрашивает Васильева, Брындин — Климова.
— Проходи, садись! Ну? Садись же, — я указал ему на стул…
— Я и так сижу, — ответил он и мрачно посмотрел на меня.
— Пока не вижу. — Я притворился, что не понимаю двойного смысла его слов.
Он сел вполоборота ко мне и положил ногу на ногу.
— Вот мы с тобой снова увиделись, — тихо начал я. — Судьба, что ль, нас с тобой сводит? А судьба, она изменчива. «То вознесет его высоко, то бросит в бездну без следа». Так в песне поется.
— Я… не виноват! — вдруг заявил он.
— Подожди, подожди. Сразу и «не виноват». Выясним.
Но мои слова он пропустил мимо ушей. Его терзала какая-то мысль, может быть внушенная ему кем-либо в камере.
— В расход пустите? — И он поднял на меня свои узкие, уже испуганные глаза, раздул широкие ноздри и ожидал, какой последует ответ на его прямой вопрос.
— Расход-приход — это в бухгалтерии бывает. И потом — ты говоришь, что не виноват. Почему же сразу тебя в расход? Не тебя первого допрашиваю из ваших.
— А кто еще тут был? — поинтересовался Иван Жуков.
— Ишь какой быстрый. Теперь уж ты, выходит, меня допрашиваешь. Что ж, отвечу. Были у меня твои знакомые. Держи-ка лучше папиросу да побеседуем.
Но Ванька даже не посмотрел на портсигар. Закурив, я пристально глядел на его скуластое лицо, обросшее рыжим мохом, и сдерживал накипевшую во мне злобу. Мне нужно было найти к нему проникновенный подход.
— Слушай, Ваня, и поверь мне: если ты во что-нибудь еще веришь, я с тобой буду говорить по душам. Больше того — как со сверстником, с деревенским парнем. Ведь мы с тобой чуть не родственники.
— Какие мы с тобой родственники? — Вдруг вскочил и с горечью воскликнул: — Хочешь жениться на Ленке, женись. Она сама сказала — тебя любит.