Восход
Шрифт:
Да что руку! Он целоваться со мной начал. Бормочет: «Не забудем, вспомним». Я отправил сына спать, а сам во двор, а оттуда в сарай. Ночь — глаз коли. Небо вроде шубой накрыто.
И вот из сарая вижу, вернее — чую, как они вышли, как поползли меж грядок. Вот скрылись в погребице.
«Только бы скорее, скорее!» — шепчу про себя.
Слышу — полезли в погреб. Там, знаю, начали докапывать. Вышел я из сарая к погребице, прислушиваюсь. Что-то они шепчутся, да так тревожно, а мне хотелось крикнуть им: «Скорее вы, пока темно!»
«Слава тебе, господи, — перекрестился я на небо. — Путь-дорога скатертью!»
Еле отдышался и спустился в погреб. Зажег свечку и давай вгорячах забрасывать в пролаз глину с землей. Ну где! Разве всю ее забросишь? Устал, закурил и порешил, что завтра о побеге никто не должен знать. Надо следы скрыть и им подальше уйти. Как уж там хотят и куда тронутся. Запер погребицу, пошел к себе. По дороге все-таки решил проверить караул. Я кое-когда проверяю в полночь. Сидят мои сторожа, дремлют. Тихонечко окликнул их. Они встали, виноватыми себя посчитали.
— Давайте покурим.
Ну, закурили, побалагурили.
— Все тихо? — спрашиваю.
— Кругом все тихо, — отвечает Трифоныч.
— Глядите у меня!
— Ну, уж мы, Николай Петрович, глаз не смыкаем.
А второй, что постарше, глуховатый, добавляет:
— У нас ухи чутки. Мыши пищат — и то слышим.
— Молодцы, — говорю им, а сам думаю: «Эх вы, мыши!»
Пришел домой, тихонько разбудил сына.
— Саша, — шепчу ему, — встань и иди в сквер. Под кустами лопату найдешь. Дрова рядом.
— Папа, я все знаю.
— Да, да. Только гляди, не увидал бы кто. Хотя дождь пошел.
Я не слышал, как сын вернулся. Разбудил меня, и мы уже вдвоем в погреб с ним залезли, разровняли по полу, к стене, где был пролаз, передвинули кадку с огурцами.
— Теперь, сынок, вот что. Один след мы скрыли, а надо сделать другой. Для отвода глаз. В сарае валяются трехрогие вилы без черенка. Сделай из них кошку, какой ведра ловят в колодце.
Словом, сделали из вил когти, привязали пару веревок из вожжей, на вторую ночь ухитрились на верх стены забросить кошку.
Потрогали веревку — крепкая. Вторую забросили на ту сторону. Мол, кошка-то заброшена с самой улицы.
С утра я будто заболел. Да оно так и было. От сильного волнения и недосыпания. Вызвал по телефону врача, того, на чье имя шли письма арестованных.
Послушал он меня, обстучал, лекарство прописал. И только собрался уходить, как открывается дверь. В ней Трифоныч и глухой сторож. Оба бледные, трясутся.
— Что ты?
— Николай Петрович, в тюрьме не все хорошо.
— А в чем дело?
— Какой-то
— Про меня, что ль? — спрашиваю, а сам чувствую, как меня словно кипятком обдало.
— И этих, которые особо сидят, что-то на прогулке не видать.
— Я их за дерзость наказал. Выведи их, Трифоныч. Пусть прогуляются.
Трифоныч и сторож переглянулись. Видимо, им не хотелось пугать меня, да еще больного. Они посмотрели на врача, на меня, на окно посмотрели, и Трифоныч шепотом сообщил:
— А их и в камере… нет.
— Как нет? — привскочил я.
— Дверь открыта, а их нет. Видать, убежали.
— Как убежали? — И я чуть не упал с постели.
— Не волнуйтесь, Николай Петрович — сказал врач, побледнел, и руки у него затряслись. Наверное, он уже начал догадываться, в чем дело.
— Я пойду, Фаддей Алексеич, пойду проверю сам.
— Вместе пойдемте, — сказал он.
— А вы пока молчок! — говорю Трифонычу и сторожу. — Никому ничего. Это же нам с вами каторга.
Собираюсь, трясусь. Ведь начинается самое главное.
— На прогулке никого нет? — спрашиваю.
— Кончилась.
— Так что же арестанты говорят?
— Ругаются, что энтих уж два дня не выпускают.
Обошли мы тюрьму. С заднего хода прошли в нижнюю камеру. Вот и дверь открыта. Пусто. Я за сердце схватился.
— Бо-оже мо-ой! И дверь не взломана.
— Стало быть, им поддельный ключ передали, — подсказал Трифоныч. — Слепку из хлеба оттиснули.
Закрыл я дверь. Вышли на огород. Покосился на погребицу. Никаких следов, и дождь в ту ночь проливной был.
— Как же ушли? Где пробрались? Стены-то вон какие! Не заберешься с голыми руками.
И начал посматривать на стены. И все водят глазами по ним.
Вдруг Трифоныч словно замер. Да как закричит!
— Э-э, Николай Петрович, глянь-ка! Энта что?!
И указал как раз на ту стену, с которой свисал конец веревки. Направился было к стене, но я его окликнул:
— Подожди!
— Снять бы, а то другие убегут.
— Снимут без нас. Надо исправнику заявить.
Отпустил их, а сам с Фаддеем Алексеевичем в контору пошли. Позвонил исправнику. Он дома. Отозвался, а я ему ничего сказать не могу. Тогда трубку взял Фаддей Алексеевич.
— Владимир Васильевич, простите, это я. Здравствуйте! Как себя чувствуете? Ну, чудесно. Я вас очень прошу зайти к Николаю Петровичу. Он болен, как с ним часто бывает. Придите навестить служаку. И дело есть. Что случилось? Да вот… случилось. Гости? Извинитесь перед ними… Да, да… Ждем!
И хотя недалеко было идти исправнику, всего лишь минут пятнадцать, но что я пережил! Надо сказать — исправник был строг и не раз он мне выговаривал за мои порядки.
Жду, хожу, стучу деревяшкой. Фаддей Алексеевич успокаивает меня. Валерьянки дал. И сам-то волнуется. Все в глаза мне смотрит. Все спрашивает: «Как же так?!»