Восход
Шрифт:
Отделался царь довольно удачно.
При падении ударился о что-то правым плечом и повредил ключицу. Царская кость дала трещину.
О такой катастрофе в проклятой Нечайке были извещены инбарские власти. Городской голова и пристав, трясясь от смертельного ужаса, примчались на паре лошадей и привезли лекаря. И царь, терпеливо, без единого стона, перенесший перевязку, был доставлен в город.
Под колокольный торжественный трезвон царя поместили в доме городского головы. Затем нашли чистенький, недавно выстроенный
Из губернии вызвали докторов.
Царь был молод, крепок, блистал здоровьем — и уже через две недели мог вставать и ходить. Когда же совсем выздоровел, трещина в ключице срослась, он решил отблагодарить местных жителей. Приказал городскому голове созвать самых именитых купцов.
Царь принял их, рухнувших на колени, бородатых отцов города, сказал им несколько милостивых слов и в заключение осведомился, какая у них будет главная просьба, чтобы он мог их отблагодарить, а в лице их и город Инбар.
Купцы, даже самые смелые, не могли пошевельнуть языком. Какая же у них может быть «главная просьба»?
Лишь один, отец отцов города, купец Аксенов, торговавший всеми товарами в пяти магазинах, привстал на колени, погладил желтую от старости бороду и, заикаясь, еле проговорил:
— Ваше личество, соизвольте наложить… запрет… Микольским… не торговать кожей, а также пенькой. Ажбы только нам… Разором зорят… прокляты кулугуры… Запрет им… удостойте, ваше личество… на пеньку, на кожу…
— Что-о?! — не понял царь.
И купцы снова рухнули на пол и застыли, омертвев от ужаса.
— Что они просят? — обратился царь куда-то в сторону.
Городской голова пояснил. Царь понял хищную просьбу купцов и, перекосив лицо улыбкой, обратился к адъютанту. По-французски сказал:
— Узнаю их. Видел на театре. Вот они, любуйтесь. О бог мой, какие бороды! Не находите, что злой сочинитель оказался прав?
— Как вам будет угодно, ваше величество, — ответил адъютант, с омерзением глядя на лежащих ничком купцов.
— Пусть встанут, — бросил царь. — Торговать в России никому запрета не даю.
Затем обратился в сторону, где стояли протоиерей собора, голова и пристав.
— А что вы пожелаете для благоустройства города?
— Церковь, ваше императорское величество, — первым нашелся отец протоиерей и, вздохнув, широко осенил себя крестным знамением.
— На этом самом месте, — осмелел и городской голова, — в знак священной о вас памяти, ваше императорское величество. Вечно будем бога молить о вашем царствии и благоденствии святой Руси.
— Это для души. А что для украшения города?
— Острог, ваше императорское величество! — бодро произнес пристав и выпятил огромную грудь. Пристав был старый солдат. Слуга царю.
— Будет и острог, — обещал Николай Первый.
И дом, в котором выздоравливал
И вот стоит она, эта тюрьма, с тех пор.
Стоит и синенькая, деревянная церквушка с пристроенной колокольней. Только в ней уже теперь не служат ни в праздничные, ни в царские дни.
Решили мы ликвидировать церковь, отремонтировать и приспособить ее под школу для взрослых или под детскую библиотеку.
Председателем по ликвидации церкви, выстроенной по повелению царя Николая Романова, назначили меня, Петра Наземова. И вышло: церковь строил царь, а закрыл ее пастух…
Этот исторический случай вспомнил я сейчас, глядя на мрачное здание тюрьмы.
Сколько могла бы она, тюрьма, рассказать, если бы обрела дар речи? Сколько видела в стенах своих разных людей, сидевших за правду и за воровство, за восстания против помещиков и за грабежи, за насмешки над попами и за конокрадство!
Возле стены, рядом с конторой и кухней, лежали дрова — дубовые, длинные, сухие. Двое заключенных поперечной пилой распиливали их, а третий колол. Тот, который колол, был пожилой, с окладистой бородой. Колол нехотя, действительно «как невольник». Но, завидев нас, выплюнул цигарку и торопливо принялся за работу.
— Кто такой? — тихо спросил я Николая Петровича.
— Кожзаводчик.
— За что угодил?
— За спекуляцию кожей. Это вон по линии Ивана Павловича… по чека. Товарищ Боркин! — обратился к нему Николай Петрович. — Не узнаешь бородатого?
— Нет, — Иван Павлович всмотрелся. — Напомни.
— Мусатов Захар. Свои ворованные кожи спускал втридорога. Ну, свои-то — черт с ним! А вот…
— Помню, помню! Кожзавод обокрали. На пятнадцать тысяч золотом. А еще старообрядец, двуперстник.
— Какой он старообрядец! — засмеялся Николай Петрович. — Ужасный матерщинник. А что касается двуперстия — это верно. В двух перстах всегда у него цигарка дымит… А старообрядцы не курят и водки не пьют. Святые вроде.
Те двое, что пилили, приостановили работу. Один из них кивком поздоровался с начальником тюрьмы, второй посмотрел косо и отвернулся.
— А эти кто? — спросил я.
— Дезертиры. За Боярышевым числятся, — ответил Николай Петрович.
Дезертиры вновь принялись пилить трехаршинные поленья. Под козлами лежал ворох дубовых иссиня-желтых опилок, от них даже на расстоянии крепко пахло скипидаром.
— На кухню заглянуть желаете? — спросил Николай Петрович.
— Покажите, — согласился Шугаев.
Кухня помещалась в полуподвале. Была она обширна, как при большом трактире. Длинная плита, на ней несколько огромных кастрюль, в конце плиты вмазан котел, закрытый деревянным кругом. Сквозь отверстие в нем пробивался пар.