Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
— Увлекся театром? Это как заразная, к тому же и неизлечимая болезнь, распространяется очень быстро. Если уж заболел, то навсегда. А что за пьеса?
— «Дачники». Думаю изобразить современную «буржуазно-материалистическую интеллигенцию», как выражается Бердяев. Очень хочется подарить «всем сестрам — по серьгам», в том числе и Бердяеву. Небольшие. Чувствую, что в воздухе носится новое демократическое миропонимание, а уловить его — не могу, не умею. А носится и зреет.
— Что-то действительно носится, зреет. Я тоже никак не могу понять, зачем нужно было убивать благороднейшего, как все говорят, Сипягина, чтобы получить жестокого и недалекого Плеве, который наводит ужас своими нелепыми и глупыми приказами.
Горький был крайне удивлен тем, что Шаляпин заговорил
— Ты, Федор, видишь внешнюю сторону политических событий. Ты, может, обратил внимание, что жестокие расправы над студентами, крестьянами и вообще над рабочим, трудовым народом ничуть не заглушили их стремления к свободе, свету, справедливости. Жестокость еще больше пробуждает стремление к свободе, пробуждает активность в народе. Вот хоть бы я… На меня жмут, жмут, а я ничего не боюсь, вот как! В отчаянность пришел. Ах, если б меня пустили в Москву! До чертиков хочется быть на репетиции своей пьесы, поговорить со всеми, подышать свободно, походить не оглядываясь. Надоело мне в Арзамасе. В голове звонят тридцать шесть колоколен, а грудь хрипит, как несмазанная телега. Аппетит — отвратительный. Хочу в Москву! Не быть у всех на виду, а то арзамасские жители проходят мимо моего дома, и каждый норовит заглянуть в окна. Нищие, купцы, барыньки, всем любопытно посмотреть на меня. Нередко группа дам останавливается на дороге, смотрит в окна и рассуждает: «Какой худой! Страшный. Сразу видно, что за дело сослали его сюда!» Сначала я — ничего, терплю. Потом спрашиваю: «Сударыня, вам милостыню подать?» Уходят… Вот как, Федор, живем в этих Арзамасах.
— Надо тебе переезжать в Москву! Надо хлопотать! А не то так ты сгинешь там или с тоски повесишься, как тот сапожник. Этим, Алексей, не шутят…
— Да не хочется мне унижаться и писать всякие прошения. Надоело… Надо опять в Ялту, а то здесь действительно пропадешь…
Весь вечер в воскресенье проговорили друзья после давней разлуки. Утром в понедельник снова встретились и продолжили беседу. Вечером 19 августа Горький слушал Шаляпина в партии Ивана Сусанина.
На следующий день Шаляпин был приглашен на дачу архитектора П. Малиновского, на Моховые горы. Добирались пароходиком, целый день Шаляпин вместе с Горьким, с Петровым-Скитальцем и с нижегородскими друзьями провели на Волге. Гуляли, пили, веселились. Вечером вновь собрались на пароходике, который доставил их в Нижний Новгород.
Скиталец весь день пытался заговорить о том, что его волновало, но так и не удалось остаться наедине с Шаляпиным. Все время кто-то подходил к нему, расспрашивал. Шаляпин все время, был чем-то и кем-то увлечен, так что к нему не подступишься, Только на пароходике, когда все разбрелись по укромным уголкам, чтобы отдохнуть от утомительного дня, Скиталец заговорил о сокровенном.
— Федор, Иванович, — обратился он к Шаляпину. — Прекрасно ты пел вчера. Живо, подлинно, достоверно… Ни малейшей тени сомнения в том, что Иван Сусанин действительно прощался со всем миром…
Подошел Малиновский и, услышав последние слова Скитальца, поддержал его:
— А как слушала наша нижегородская публика! А? Понимает в музыке толк. Затаили дыхание, когда вы, Федор Иванович, пели арию Сусанина! И как это вы можете так бередить сердца?
— Бередить сердца? — задумчиво переспросил Шаляпин. — Это сложное дело, неисповедимое. До сих пор не могу понять, в чем иной раз дело, но чувствую: это почему-то публике мешает меня понять, мне поверить. Свет в театре. Что-нибудь в костюме, что-нибудь в декорации. Так что актер в творении образа зависит во многом от окружающей его обстановки, от мелочей, помогающих, и от мелочей, мешающих ему. Нет, я недоволен тем, как идут наши спектакли здесь. Хлопают скорее по привычке. Если б вы знали, как мне приходится превозмогать себя, свое недовольство партнерами, хором, оркестром. В спектакле каждая соринка мешает впечатлению. И зрительный зал превосходно чувствует все эти мелочи. Если певец будет играть и петь лишь для себя, не обращая внимания на то, как его слушают, то и публика будет сама по себе — холодная, безучастная. А в нашей антрепризе даже солисты не обращают внимания на публику. Артист должен уметь подчинить себе своих слушателей. Играть же свободно и радостно можно только тогда, когда чувствуешь, что партнеры идут вместе с тобой, понимают друг друга.
Шаляпин говорил медленно, словно подбирая слова. Вокруг Шаляпина, Скитальца и Малиновского начали потихоньку собираться со всего парохода. За бортом мелькали волжские пейзажи, медленно проплывали берега, а собравшиеся внимательно слушали певца.
— Чтобы держать публику — одного таланта мало: нужен опыт, нужна практика, которые даются долгими годами работы… Вот вспоминаю один эпизод своей молодости.
Собравшиеся оживились: уж так повелось, что все рассказы Шаляпина о своей юности заканчивались каким-нибудь комическим эпизодом.
— Во время моих гастролей на юге России я очутился однажды в Кишиневе и в свободный вечер пошел послушать в местный театр оперу Леонкавалло «Паяцы». Опера шла ни шатко ни валко, в зале было скучновато. Но вот тенор запел знаменитую арию Паяца, и зал странно оживился: тенор стал плакать на сцене, а в публике начался смешок. Чем больше тенор разыгрывал драму, чем более он плакал над словами «Смейся, паяц, над разбитой любовью», тем больше публика хохотала. Было очень смешно и мне. Но вот кончился акт, публика отправилась хохотать в фойе, а я пошел за кулисы. Тенора я знал мало, но был с ним знаком. Проходя мимо его уборной, решил зайти поздороваться. И что я увидел? Всхлипывая еще от пережитого на сцене, он со слезами, текущими по щекам, насилу произнес: «Здр… здравствуйте». — «Что с вами? — испугался я. — Вы нездоровы?» — «Нет… я здоров». — «А что же вы плачете?» — «Да вот не могу удержать слез. Всякий раз, когда я переживаю на сцене сильное драматическое волнение, я не могу удержаться от слез, я пла-ачу. Так мне жалко бедного Паяца»…
Шаляпин во время своего рассказа о знакомом в Кишиневе так превосходно играл эту сценку, что все невольно залюбовались им.
— Мне стало ясно, в чем дело. Этот, может быть, не совсем уж бездарный певец губил свою роль просто тем, что плакал над разбитой любовью не слезами Паяца, а собственными слезами чересчур чувствительного человека. Это выходило смешно, потому что слезы тенора никому не интересны… Пример этот резкий, но он поучителен. Да и за собой я не раз замечал, что плачу настоящими слезами, когда играю Сусанина. А Собинов признавался мне, что у его Ленского по-настоящему дрожали руки после ссоры с Онегиным. А это означает, что актер, перевоплощаясь в своего героя, теряет контроль над собой. Это плохо… Перед каждым актером стоит художественная цель, и он стремится достигнуть ее, отыскивая соответствующие средства выражения… Так что когда вы плачете, я радуюсь, значит, я достиг своего, но самому плакать мне нельзя… Дешево получится, и я не добьюсь своей цели… Смотрите-ка! Заговорились и не заметили, как приплыли…
Пароход причалил. Все двинулись к трапу.
И снова потекли день за днем, полные бесконечной суматохи. «Русалка», «Борис Годунов», «Лакме»… Но теперь эти выступления отошли как бы на второй план: Горький занимал все мысли и чувства Федора Шаляпина. 23 августа Горький перебрался из своей гостиницы в «Россию» в номер к Шаляпину, чтобы не разлучаться последние четыре дня, которые разрешено Горькому прожить в Нижнем. Власти города были обеспокоены тем шумным успехом, которым сопровождалось появление Горького в театре, на улицах, в ресторанах…
21 августа после окончания «Фауста» дружная компания во главе с Шаляпиным и Горьким праздновала в одном из ресторанов города встречу двух друзей. Вечер проходил весело, сумбурно, горячо. Много лилось вина и речей, не всегда выдержанных в духе преданности существующему режиму. Горький и Шаляпин запели «Дубинушку», ее подхватили, и песня разлилась далеко за пределы ресторана. Служители власти поспешно прибыли к месту «преступления» и пригрозили составлением протокола, если гости не прекратят пение «крамольной» песни.