Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Во втором отделении Шаляпин пел «Менестреля» Аренского, «Песню Мефистофеля о блохе» Мусоргского, «Как король шел на войну» Кенемана, «Я не сержусь» Шумана…
Голос певца покорил всех собравшихся. Впечатление было огромным. Голос Шаляпина властно входил в душу слушателей, то покоряя их глубокими психологическими переживаниями, то веселыми, заразительными шуточными сценками, то беспощадным, уничтожающим в своей неотразимости смехом. В огромной зале театра голос певца царил, свободно лился, доходя до последних рядов, где сидели, может быть, самые благодарные слушатели.
— Что ж он делает!.. Споет слово, два, фразу — и уже чувствуешь, будто вся человеческая душа раскрывается, — со слезами на глазах говорил Горький, обращаясь к своим друзьям, сидевшим с ним рядом в ложе. — Хорошо говорит о Федоре Владимир Васильевич Стасов, наш музыкальный староста, что Шаляпина нужно называть «великим учителем музыкальной правды». Вот уж поистине так.
Шаляпина долго не отпускали с подмостков, требуя еще песен и романсов. Но всему приходит конец, смолкли аплодисменты, поднимались на сцену один за другим ораторы, выражали благодарность артисту. Шаляпин в ответном слове поблагодарил собравшихся за честь, ему оказанную, и высказал удовлетворение тем, что «споспешествовал благородному делу».
Глава седьмая
Новый контракт
Давно уж с таким удовольствием Федор Шаляпин ничего не читал, как драму Горького «На дне». Особенно привлекала позиция автора, его жизнеутверждающий пафос и вместе с тем убийственный сарказм. Шаляпин читал много и почти всегда с определенным «прицелом»: об Иване Грозном, о Борисе Годунове, о Глинке, о Мусоргском. А вот просто так, для себя, почитать у него совсем не было времени. Иной мир художественной литературы произвел на него сильное впечатление, он весь отдался чтению книг. Не только Горький, с его всесильной властью богато одаренной натуры, умеющей подчинять всеми своими духовными богатствами, но и Скиталец, Чириков, Телешов, Леонид Андреев, Иван Бунин и многие другие писатели, близкие по духу и стремлениям, стали его истинными друзьями. Они к тому же были и частыми гостями на его спектаклях и концертах.
Шаляпин потянулся к этим людям, они вдохновенно и интересно говорили о судьбах России, о судьбах русского народа, с жадностью ждавшего каких-то коренных изменений и преобразований в политике царизма.
Поэтому когда Горький пригласил Шаляпина прийти на читку пьесы «На дне» артистам Художественного театра, Шаляпин с радостью согласился, хотя он только что приехал из Нижнего Новгорода после утомительных гастролей.
В Художественном театре многие знали Федора Шаляпина, с некоторыми артистами он был давно знаком, а с Иваном Москвиным просто дружен.
Горький еще не появился. В зрительном зале театра беспокойно расхаживал Владимир Иванович Немирович-Данченко, недавно вернувшийся из-за границы, Станиславский спокойно восседал в кресле партера, Иван Москвин, Качалов, Кпиппер-Чехова, знакомые писатели, Скиталец, Леонид Андреев…
Наконец Горький появился. Держится просто. Широкоплечий, высокий, с длинными, откинутыми назад волосами, в серой, перехваченной ремнем блузе, Алексей Максимович тут же привлек внимание всех собравшихся. Смелая, решительная походка; на его грубоватом, скуластом лице с густыми, хмурыми бровями — озабоченность и доброжелательство.
Шаляпин залюбовался своим другом: «Нет, нас просто так теперь не возьмешь. Давно ли мы бродили по России неприкаянными? Сейчас каждый рад с нами познакомиться, послушать, как мы жили и пробивались наверх со дна жизни…»
А между тем Горький уселся за столом, раскрыл пьесу. Немирович-Данченко, Станиславский заняли места неподалеку от него. Быстро разошлись по местам артисты и приглашенные.
— Дорогие друзья! — чуть окая, заговорил Горький. — Владимир Иванович Немирович-Данченко попросил меня прочитать «На дне жизни», рассказать, как я задумал эту пьесу, о действующих лицах пьесы… Я сначала прочитаю, а потом уж поговорим, если возникнут вопросы. Ладно?
Все затихли, когда Горький начал читать. Слушали и тут же прикидывали, какую роль он мог бы сыграть… Роли были уже почти распределены: Станиславский должен играть Сатина, Москвин — Луку, Качалов — Барона…
Шаляпин слушал и поражался, как увлекательно передает Горький слова своих персонажей, каждый раз вживаясь в созданные им образы, глубоко раскрывая тот или иной характер. Особенно мастерски удалось Горькому передать характер Луки… Как только появлялся Лука, он оживлялся, с особой страстью выговаривал его слова. Как будто сам входил с хорошим чувством в ночлежку босяков и приветствовал их:
— «Доброго здоровья, народ честной!»
И тут же саркастически отзывается Бубнов:
— «Был честной, да позапрошлой весной».
И снова неунывающим голосом отвечает Лука:
— «Мне все равно, я и жуликов уважаю. Ни одна блоха не плоха: все черненькие, все прыгают. Так-то…»
Станиславский хорошо знал пьесу, только что вместе с Гиляровским, художником Симоновым и Немировичем-Данченко ходили по Хитрову рынку в поисках натуры, уже пытался вникнуть в роль Сатина. Поэтому в мыслях своих он то и дело отвлекался от чтения Горького и переносился то на Хитров рынок, то к разговору с Чеховым о Горьком и его роли в современной литературе, в современном обществе… «Насколько серьезнее стала пьеса по сравнению с теми тремя актами, которые он нам читал ранней весной… И совсем исчез главный герой — лакей из хорошего дома, который больше всего берег воротничок от фрачной рубашки, единственное, что связывало его с прежней жизнью… Да и вся атмосфера в ночлежке была отравлена ненавистью, и только в третьем акте, когда наступала весна, все вылезали на свежий воздух, пели песни и словно бы забывали о ненависти друг к другу…»
Станиславский сосредоточенно слушал монолог Сатина в читке Горького и уловил назидательность в его словах. И снова мысли его улетели к Чехову: «Да, пожалуй, прав Антон Павлович: Горький действительно похож на священника, который выходит на амвон и начинает читать проповедь своей пастве с церковным оканьем… Да, Алексей Максимович разрушает то, что подлежит разрушению, в этом действительно его сила и призвание… А какие трудности возникают при постановке пьесы: новый тон, новый быт, новый своеобразный романтизм, пафос, с одной стороны граничащий с театральностью, с другой — с проповедью… Сколько возникнет разногласий у нас в театре во время работы над спектаклем… Ведь Горького надо уметь произносить так, чтобы фраза звучала и жила. Его поучительные и проповеднические монологи, хотя бы в «Мещанах», надо уметь произносить просто, с естественным внутренним подъемом, без ложной театральности, без высокопарности. Иначе превратишь серьезную пьесу в простую мелодраму. И прежде всего нужно усвоить тон босяков и не смешивать его с обычным бытовым театральным тоном или с актерской вульгарной декламацией. У босяка должна быть ширь, свобода, свое особое благородство…»
И перед глазами Станиславского возник бывший конногвардеец, с которым познакомились во время посещения Хитрова рынка: этот конногвардеец поразил своей красотой, воспитанностью, изящными руками и тонким профилем. Оказалось, что он говорит чуть ли не на всех европейских языках и блестяще образован.
Судьба бросила его на дно жизни по слабости характера: промотал состояние, пил, гулял, на какое-то время ему удалось снова подняться со дна благодаря удачной женитьбе, получил хорошее место, но, оказавшись однажды в прежней компании Хитрова рынка, не вернулся к своей скучной жизни, навсегда остался среди бродяг и босяков. Сколько вот таких, в прошлом блестящих и образованных людей, которые отвергают свой налаженный быт и сытую жизнь. «Нужно проникнуть в душевные тайники самого Горького, как в свое время мы это сделали с Чеховым. Тогда эффектные слова босяцких афоризмов и витиеватых фраз проповеди наполнятся духовной сущностью самого писателя…»