Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
— Да не волнуйся ты так, милый мой Корсинька! — Надежда Николаевна редко видела Николая Андреевича таким взбудораженным. Так подействовали на него воспоминания. Обычно спокойный, сдержанный в проявлении чувств, он сейчас, совершенно неожиданно для себя, заволновался. Даже взъерошенный какой-то стал, утратил контроль над собой. «Пусть успокоится, а я пойду. Сколько уж раз вот так накатывало на него, в эти минуты его лучше не трогать».
Надежда Николаевна за их долгую совместную жизнь всякое повидала, печальное и радостное: смерть двух любимых детей, радость творчества, — а сейчас всецело занималась воспитанием трех сыновей и двух дочек. Забот хватало, да и много бывало работы над изданием сочинений Римского-Корсакова. Нет, жизнь не обделила ее своими радостями и горестями, но печальной судьбу ее не назовешь…
Она незаметно вышла, увидев, что муж углубился в размышления. Горько бывает ему вспоминать прошедшее, сколько времени пролетело в зряшных хлопотах, хотя и сделано чрезвычайно много. Сколько бы он успел сделать, если бы не служба в консерватории, в Бесплатной музыкальной школе. Но и без этого, видно, нельзя… Сколько уже у него последователей, учеников… Сколько раз он жаловался, что не может распределять время по своему усмотрению и вкусу. Всю жизнь сочиняет, переделывает чужие произведения, а то возьмется заново переделывать свои собственные партитуры, и все в спешке, словно его страшит всякая начатая, но не оконченная работа. Подумать только, многие его друзья ушли, так и не исполнив своего истинного предназначения на земле. Значит, надо торопиться…
«Странные все-таки происходят вещи, — думал Римский-Корсаков. — Сколько времени потратил я на «Бориса» в надежде, что его поставят в 1896 году, торопился, отложил все свои сочинения. А поди ж ты, поставили «Мефистофеля» Бойто, «Эсклармонду» и «Наварянку» Массне, «Африканку» Мейербера, «Дон Жуана» Моцарта, «Самсона и Далилу» Сен-Санса, «Паяцев» Леонкавалло, а из отечественных — только «Опричника» Чайковского. Ни мою «Младу», ни «Бориса» так и не дали. Всеволожский, конечно, доложил государю о постановке «Бориса Годунова» во вновь переработанном и переоркестрованном мною виде, но царь только поморщился, сказав: «Нет, этой оперы пока не надо. Ведь это все музыка балакиревской школы». Каким жалким был Всеволожский, когда оправдывался, что дирекция императорских театров всецело зависит от вкусов двора. Так поставлено дело. «Мы, — вспомнил слова Всеволожского, — должны прежде угодить царской фамилии, затем — вкусу публики и только потом чисто художественным требованиям искусства». Вот ведь какие дела. И что же? Сделали подписку, сами поставили оперу… Назло всем этим чинушам продолжал оркестровать оперу… И это стало моей местью. И вот вчерашний успех с Шаляпиным в заглавной партии. Это тоже моя месть… То, что я сделал, должен был сделать сам Мусоргский, но он недостаточно владел композиторской техникой. В моем намерении переинструментовать и перегармонизировать великую оперу решительно не вижу ничего предосудительного, а тем более преступного. Во всяком случае, я этого греха не чувствую… Пересмотрел еще раз и партитуру «Каменного гостя», исправил и там кое-что в инструментовке. Так что теперь никто не может меня упрекнуть в неряшливом отношении к чужим произведениям… Можно и на покой, весь Мусоргский мною пересмотрен, и, стало быть, совесть моя чиста, я сделал по отношению к его произведениям и его памяти все, что мог и что должен был сделать…»
Николай Андреевич часто думал о покое и часто в этих случаях вспоминал о Чайковском, Чайковском, который решительно отказался от всякой службы, как только почувствовал в себе силы художника. А вот он, Римский-Корсаков, не решился на подобный шаг и продолжал служить. Суть не в том, что служба — дело бесполезное, вовсе он так не считает, но как это вредно отражается на творчестве… Если б он не служил, ему не пришлось бы по нескольку раз возвращаться к «Псковитянке», «Садко»… Не хватает времени, приходится торопиться, а спешка надоела, не те уж годы…
Римский-Корсаков прошел в гостиную, сел за рояль, раскрыл партитуру Пятой симфонии Глазунова, сыграл заключительный гимн солнцу из «Снегурочки» на память: действительно, в финале симфонии Глазунова, как ему говорила Надежда Николаевна, есть два аккорда из его «Снегурочки». Ничего страшного, это бывает…
Несколько дней тому назад Римский-Корсаков дирижировал великолепной Пятой симфонией Глазунова и гениальной «Тамарой» Балакирева. Первый Русский симфонический концерт прошел благополучно. Публики, правда, было не очень много, но прием ему, как дирижеру, был оказан хороший. Симфония Глазунова большинству собравшихся пришлась по душе. Только балакиревцы холодно приняли Римского-Корсакова после исполнения «Тамары», считая, как потом выяснилось, что он провалил это гениальное произведение, и провалил его преднамеренно. Вот чудаки, никогда ему еще не приходилось слушать «Тамару» в таком хорошем исполнении. И дело не в том, что дирижировал он, а просто потому, что все было хорошо срепетировано, оркестр звучал прекрасно, а если и были отдельные недочеты, то винить нужно самого Балакирева, который, как всегда, плохо справляется с инструментовкой своих сочинений.
Он не совсем согласен с Надеждой Николаевной, сказавшей после концерта, что «Тамара» своего рода чудесное, роскошное платье, украшенное кружевами, но сшитое белыми нитками. Сочинение прекрасное, думал Николай Андреевич, но несколько тяжеловато, оно кажется сшитым из кусков. И не без суховатых моментов. Нет в этом сочинении обаяния импровизаций конца 60-х годов. Как же могло быть иначе? Пьеса сочинялась пятнадцать лет, а за пятнадцать лет весь организм человека до последней клетки меняется, может быть несколько раз. Теперешний Балакирев — это не Балакирев моей молодости… Ну что ж, пора, видно, заканчивать рабочий день. Сегодня музыкальный вечер.
Вскоре стали собираться гости. Несколько лет тому назад Римский-Корсаков, увидев, как быстро подрастают его дети, с увлечением занимавшиеся музыкой, историей музыки, сами делавшие успехи в игре на различных музыкальных инструментах, решил проводить у себя музыкальные вечера, приглашал к себе хороших исполнителей, давая возможность молодым друзьям своих сыновей и дочерей поговорить, поспорить да и самим что-нибудь сыграть. Так возникли ежемесячные нечетные среды, когда приходили почитатели таланта Римского-Корсакова, друзья его детей, музыканты, историки, исполнители. В центре был, конечно, глава семьи, но это вовсе не значило, что здесь было принято боготворить его, напротив, его мнения и суждения часто подвергались острой критике со стороны сыновей и близких им по духу друзей. Постепенно в круг приглашаемых на среды стали входить ученики Римского-Корсакова, быстро сблизившиеся с его сыновьями, особенно с Андреем, интересы которого казались безграничными. Часто бывал Василий Васильевич Ястребцов, в прошлом учившийся в Технологическом институте, затем в Петербургской консерватории, но ни одно из этих учебных заведений так и не закончил. Служил в банке, а все свободное время, а его было предостаточно, посвящал музыке, посещал спектакли в Мариинском и Михайловском театрах, бывал на репетициях, на музыкальных вечерах у Беляева, у Александры Молас-Пургольд. Часто, оставаясь наедине с Николаем Андреевичем, которого боготворил, Ястребцов записывал в тот же день ход беседы, подлинные слова, мнения по тем или иным музыкальным да и вообще по творческим проблемам. Часто бывал на вечерах у Римского-Корсакова Александр Вячеславович Оссовский, ученик Римского-Корсакова по консерватории. Бывали Скрябин, Рахманинов, оба молодые, подающие надежды композиторы и блистательные исполнители своих и не своих произведений.
В этот день было все как обычно, шумно и весело. О чем только не говорили между собой молодые люди. И о Русских симфонических концертах, и о нашумевшей статье Льва Толстого «Что такое искусство?», вызвавшей бурную полемику в печати и в обществе вообще. Ну и, естественно, о предстоящей премьере «Снегурочки» в Мариинском театре и о постановке «Моцарта и Сальери» в Мариинском театре.
— Странные мне рассказывали вещи об этой постановке, — заговорил Василий Васильевич Ястребцов. — Рассказывал один генерал, приехавший из Москвы, как раз после того, как он прослушал эту оперу. «Мне так и хотелось, — сказал он, — поймать Моцарта и дать ему в ухо, а затем поймать Сальери и тоже дать в ухо, до того я, знаете, возмущен был этим произведением». Как видите, Николай Андреевич, ни «Ночи перед Рождеством», ни «Снегурочке», ни «Моцарту и Сальери» не повезло.
— А «Снегурочку» мою, — заметил Римский-Корсаков, — скоро, наверное, снимут.
— А вы слышали, Николай Андреевич, о неудаче на первом представлении «Псковитянки»? — спросил всезнающий Ястребцов.
— Слышать-то слышал, но точно не знаю, в чем там дело.
— Дело в том, что в начале второй картины третьего действия Шаляпин, как он и предупреждал, начал исполнять свой речитатив, между тем как дирижер Труффи, по неряшливости, стал исполнять аккомпанемент каватины, в результате пришлось опустить занавес и начать акт вновь.
— Сколько таких неряшеств происходит в Мамонтовском театре, — горестно вздохнул Николай Андреевич. — Теперь понятны слухи, что Шаляпин собирается покинуть Мамонтова и перейти в Большой театр.
— А Мамонтову ничего не говорит, опасается. Савва Иванович, говорят, узнал стороной об этом и тоже делает вид, что ничего страшного не происходит. А без Шаляпина театр Мамонтова рухнет, тем более что Секир-Рожанский и даже Забела тоже собираются уходить.
Василий Васильевич Ястребцов, казалось, все знал. Он был крайне любопытным человеком, вполне спокойно мог подслушать чужой разговор, а потом передать его Николаю Андреевичу. Впрочем, всегда полезно иметь как можно больше информации, иной раз Николай Андреевич журил его за излишнее любопытство, но любил его за преданность и любовь к русской музыке.