Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Николай Андреевич нечаянно подслушал спор Владимира Васильевича Стасова со Штрупом о «Вере Шелоге». «Рассказ превосходен, — заявил Стасов, — но речитативы дурны». — «Ну этого я бы не сказал, — возразил Николай Мартынович. — По-моему, и речитативы вовсе не плохи, скорее они даже недурны». — «А раз недурны — значит, плохи», — отрезал неумолимый старец.
Николай Андреевич улыбнулся. Что он мог возразить на эти критические замечания старого друга?
— Он давно меня упрекает, что я не умею сочинять речитативы, — сказал Римский-Корсаков. — Может, и в «Моцарте», и в «Вере Шелоге», как везде вообще, хорошо главным образом то, что подальше от чистого речитатива.
— А помните, в каком восторге он был от «Моцарта» после исполнения братьями Блуменфельд больше года тому назад? — Ястребцов иронически улыбался.
— Ну еще бы… Могу слово в слово повторить…
Николай Андреевич встал в позу, чем-то напоминающую Стасова, и громким голосом произнес как приговор, не подлежащий обжалованию:
— «Я всегда говорил, Николай Андреевич, что вы не умеете писать речитативов. Сегодня беру слова обратно, так как я в полном восхищении от вашего «Моцарта». Кроме того, я удивляюсь вашей отваге — написать оперу в стиле «Каменного гостя». И за это тоже вам честь и слава».
Николай Андреевич заговорил обычным голосом:
— С ним невозможно говорить всерьез на эти темы. Полушутя, полусерьезно я ответил ему, что «Моцарта» я сочинил главным образом из самолюбия и что если буду чувствовать приближение старости, то непременно напишу и «Скупого рыцаря», и «Пир во время чумы», так как сочинять музыку в стиле «Каменного гостя» гораздо легче. Ну, после этих моих слов он снова зашумел о гениальности Даргомыжского, о новаторстве Мусоргского. А я ему заявил, что после «Моцарта» снова возвращаюсь к своему прежнему стилю.
Николай Андреевич, шагая по кабинету, словно бы случайно подошел к окну и с тоской посмотрел вниз, на голые ветки деревьев, чуть-чуть прикрытых недавно выпавшими снежинками.
— Знаете, Василий Васильевич, вот все вроде бы хорошо. «Снегурочка» в Петербурге, «Псковитянка», «Моцарт и Сальери», «Садко» в Мамонтовском, «Ночь перед Рождеством» в Большом театре, а порой меня охватывает такая тоска оттого, что не успеваю завершить задуманное. Столько еще замыслов… Сочинять могу только во время летних отпусков. И как только начинается весна, набухают первые почки на кустах и деревьях, я уже сам не свой. Весной, если по необходимости мне приходится задерживаться в городе, а это бывает почти каждый год, не могу равнодушно смотреть на распускающуюся зелень и, даже проходя мимо скверов, буквально отворачиваюсь от нее, до того сильно на меня действует самый вид зелени, напоминает деревню, которую я так страстно люблю и куда меня так непреодолимо влечет в эту пору года. В это лето я написал «Царскую невесту»… Милая Вечаша, там я уже три оперы сочинил: «Ночь перед Рождеством», «Садко» и вот теперь «Царскую невесту».
— До сих пор удивляюсь, что опера, да еще опера-былина, такая, как «Садко», могла так сразу понравиться москвичам.
— Вот подите ж, — улыбнулся Римский-Корсаков, — Мамонтов — натура художественная, он привлек такие силы к созданию спектакля, Шаляпин один чего стоит… Откровенно сказать, и я не очень-то рассчитывал на успех… А впрочем, я теперь окончательно убедился, что публике может поправиться решительно все, всякая музыка, начиная от самой плохой и кончая самой хорошей, лишь бы для глаз было что-то интересное и вместе с тем понятное и развлекательное зрелище. А Мамонтов умеет поставить спектакль, он не скупится на зрелищную сторону постановки, в этом весь секрет.
— Танеев в восторге от музыки «Садко». Секрет успеха в музыке, в созданных вами образах русских людей, полных самоотверженности и любви. Стасов в восторге…
— Владимир Васильевич Стасов, — перебил Ястребцова Николай Андреевич, — человек партии. Для него все люди делятся на «наших» и «ваших», и «вашим» не только запрещалось порицать «наших», но даже и хвалить их, дескать, без вас обойдемся, сами и разберемся…
— Я слышал как-то, Лядов высказал мысль, что Стасов никогда не ошибался в распознании талантов от бездарностей, но что затем его компетентность теряла свою силу, так как во всем ему нужны были «оглобли», а потому дальнейшее распознание различных степеней талантливости для него было неуловимо.
— В этом есть что-то верное, угаданное, главное, как всегда у Анатолия Константиновича, но сказать только это о Стасове — это все равно что не сказать ничего. Вот человек, которого и глубоко уважаю, и горячо люблю, люблю его за чисто рыцарское отношение к тем, кого он ценит. Их он никогда не даст в обиду. Уважаю за его гражданскую выдержку: Владимир Васильевич может, например, буквально не выносить того или другого человека, но если человек, будь даже это его враг, обратился к нему за советом или за какой-нибудь справкой — сколько уж лет он работает в Публичной библиотеке, — он все готов для него сделать, а это черта редкая! Во всяком случае, Стасов — натура недюжинная! Резкий, невоздержанный, но боевой публицист, он всегда кроток и крайне деликатен в домашней жизни. Мне лично он необыкновенно симпатичен в целом. В деталях же Владимир Васильевич нередко бывал решительно невозможен. Так, судя по некоторым его отзывам, выходило, например, что увертюра к «Руслану» — дрянь, что хор «Славься…» Глинки всем бы хорош, да только зачем в нем попадаются минорные трезвучия, что музыка должна быть «без счета», что произведения музыкальные, начинающиеся с квинт или кварт, — гениальны, что главный недостаток Бетховена тот, что он писал симфонические произведения. Но разве в деталях дело? Стасов много сделал для нашей культуры — вот главное.
Николай Андреевич умолк, словно бы обдумывая, все ли он сказал, что хотел, потом повернулся к двери и решительно произнес:
— Ну что же, Василий Васильевич, пойдемте в залу, там уж, видно, собрались все, что-то не раз уж заглядывала Надежда Николаевна.
Глава вторая
Завтрак в «Славянском базаре»
«Борис Годунов» имел шумный успех. В Москве только и говорили о Федоре Шаляпине в этой роли.
Сам Федор Иванович внимательно следил за отзывами в прессе, за разговорами вокруг этой постановки, от которой он так много ждал. Написал письмо Тертию Ивановичу Филиппову, принялся писать Стасову, но раздумал. Нет времени… Хорошо хоть Тертию успел.
Как гора с плеч… Три месяца таскал письмо с собой и никак не мог ответить, а тут словно накатило, ишь расписался. А как же не ответить? Столько добрейший Тертий Иванович сделал для него… Благодетель, истинный благодетель… Без него он не понял и не разобрался бы так в Мусоргском, не открыл бы так рано для себя такого гениального художника… Да и материально поддерживал кое-когда этот славный старик… А вот еще один не менее славный старик требует от меня письма…
Шаляпин взял только что прочитанное письмо Стасова и снова стал пробегать по нему глазами: «…Я получил Вашу телеграмму о первом исполнении «Моцарта и Сальери» и глубоко возрадовался Вашему великому успеху. Оно не могло и не должно было быть иначе! Но телеграмма говорила, что за нею следует Ваше письмо — к несчастью, этого не случилось, и я до сих пор все его ждал…» Зачем он написал ему о письме? Ведь всерьез думал написать… Но где взять времени-то?.. Все спешим, торопимся… А куда и зачем? Так хочется спокойно посидеть и просто поговорить о наболевшем… Хотя бы со Стасовым, поделиться с ним. Но где ж… Не может он заниматься только письмами. Вот опять надо бежать на репетицию. Хорошо хоть Тертию Ивановичу успел написать… Шаляпин встал, потянулся, попробовал голос, крикнул Иоле, что он пошел и скоро вернется, надел шикарную шубу, которую совсем недавно приобрел, и вышел на улицу.
Стоял крепкий мороз. Но холод теперь ему нипочем. А что было всего лишь три года назад в это же время? Страшно подумать! При воспоминаниях дрожь пробегает по телу… «Да, Владимир Васильевич, не нужно меня упрекать за молчание… Столько накопилось всего, что на бумаге не выскажешь… Каждый день собираюсь, а сяду за стол, так сразу оторопь берет меня: как все, что накопилось, высказать?.. А если таить в себе, то что получится?.. Хорошо ли? На душе и так беспокойно… Впрочем, бумага привыкла терпеть все… Так надо все-таки на днях взяться за перо и рассказать все Владимиру Васильевичу… Перво-наперво о новых ролях и операх, раз уж просит… Потом надо рассказать ему о нашей Частной опере. Все думают, что у нас все идет нормально, успех за успехом… А ведь недаром говорится, что «земля наша велика и обильна, да порядку в ней маловато»… Вот уж действительно святые слова… Куда ни посмотришь, все это как-то «енотово» у русского человека выходит. К примеру, взять нашу оперу…»