Восьмой грех
Шрифт:
— Бог?
— Да, если хотите. Не важно, как называть: Бог или абсолют, добро или дух, разум или свет. Все равно.
Груна наблюдал, как профессор снимает стеклянные крышки с плоских прозрачных чашечек размером с ладонь, и, не удержавшись, сказал:
— А я-то думал, что вы естествоиспытатель, но никак не философ!
— Да? — без намека на иронию переспросил Дулацек. — Может, просто ваша наука, гематология, не пересекается с философией, как моя. Что касается цитологии и молекулярной биологии, то ученые почти каждый день сталкиваются с проблемами религиозной философии. — Дулацек бросил пронзительный взгляд на Ульфа. — Я не знаю, наблюдали ли вы за Мьюратом раньше.
— Наблюдал? Зачем? То, что профессор — странная незаурядная личность, видно невооруженным глазом. И для этого не нужно пристально наблюдать за ним. Это и так известно всем «пылающим» в замке Лаенфельс.
— Я не это имел в виду. Вы не пытались свести его специфические странности в систему, то есть упорядочить их?
Ульф Груна недоуменно посмотрел на профессора.
— По правде говоря, — сказал гематолог, — до теперешнего времени Мьюрат, как личность, меня практически не интересовал. Единственное, что меня привлекало, это его исследования.
Дулацек пинцетом вынул из прозрачной чашки лоскуток материи длиной в два сантиметра. Держа пипетку в правой руке, а лоскуток в левой, он выпустил едва заметную каплю крови голубя на ткань. Точно так же он поступил с маленьким катышком материи и крошечным кусочком льна, не больше ногтя, которые лежали в двух других чашках.
— Но почему все-таки кровь голубя? — спросил Дулацек, хотя и не ожидал услышать ответ.
Груна промолчал, но после короткой паузы все же ответил:
— Дело в том, что кровь голубя быстрее всего окисляется кислородом. Так что потом невозможно установить возраст кровяной пробы. Как я уже говорил, этому пока не нашли объяснения.
Дулацек широко улыбнулся. Это была хамская ухмылка. Наконец он сказал:
— Я надеюсь, Мьюрат вынужден будет прекратить исследование после очередного провала. Вы видели его лицо, когда он сидел перед монитором и оправдывался перед всей командой за неудавшееся исследование?
— Да, конечно. Мне кажется, все получили от этого моральное удовлетворение. Как ученый, он, конечно, светило, но как человек — сволочь.
— Кстати, такое сочетание встречается не так уж редко, — заметил Дулацек.
— Но вы говорили о странностях Мьюрата, за которыми скрывается система.
— Ну да, у каждого в замке Лаенфельс есть свои странности. Иначе нас бы здесь не было. Мы все в какой-то мере страдаем от себя самих. Но к Мьюрату это относится больше, чем к кому бы то ни было. Если вам интересно, я считаю профессора психопатом. Я не знаю, может, вы и не обратили внимания, но он избегает солнечного света. Мьюрат не любит мясо, вино, отказывается от всех видов собственности и физического труда, как манихей или катар.
— Так же, как и Аницет!
Дулацек кивнул.
— В этом, возможно, и кроется причина, почему они так хорошо понимают друг друга. Вот только… — Профессор на миг замолчал, будто хотел собраться с мыслями. — Все это не имеет ничего общего с их темными планами. Потому что эти планы вынашивают агностики, которые ни во что, кроме себя, не верят…
Груна поднял обе руки, словно защищаясь:
— Постойте, для меня это слишком! С этими вашими манихеями… Вы не могли бы гематологу-недоучке объяснить все по подробнее? Я думал, что мы все — члены братства Fideles Fidei Flagrantes. И правила здесь достаточно строгие. Иногда не очень приятно подстраивать жизнь под требования братства.
Дулацек подготовил все, что хотел, стянул резиновые перчатки и сказал:
— Что касается манихеев, то это невежественная религиозная секта раннего средневековья. Катары пришли из юго-восточной Европы в двенадцатом веке. Они себя называли «чистыми» или «хорошими людьми» и нашли здесь, в долине Рейна, много последователей. Это течение получило распространение и в Англии, и в Южной Франции, и в Северной Италии. Церковь их преследовала как еретиков, потому что они не признавали Ветхий Завет и католическую иерархию. Но самое плохое, что они утверждали, будто у Иисуса не было земного тела, потому что все земное есть зло.
— Могу представить, как все это не нравилось Папе в Риме. А манихеи?
— Манихеизм возник еще в ранний христианский период. Началось все с некоего Манихея из Вавилона, который в третьем веке сделался просветленным. — Его так же, как Иисуса, распяли. Он создал новую религию из смеси христианства и буддизма, в которой царь тьмы, своего рода дьявол, играл немаловажную роль. Его радикальное смешение Востока и Запада привело к тому, что он даже ставил воздержание выше, чем продолжение рода. Иисус для манихеев был только посланником повелителя света. Такие еретические настроения тоже не понравились Церкви, и она в средние века запретила это религиозное течение. Однако, несмотря ни на что, последователи манихеизма возникали снова и снова. Эти организации были тайными, как и «Откровение».
— От них и пошел Богослов!
— Я знаю, — не скрывая иронии, заметил Дулацек. — Я хочу рассказать вам одну тайну: прежде чем стать исследователем клеток, я был монахом бенедиктинского ордена.
— Вы ходили в сутане и с тонзурой?
Дулацек наклонил голову, и Груна увидел седоватые волосы, а на макушке — нежный отросший пушок в форме круга.
— Это остается на всю жизнь, — тихо пробормотал Дулацек.
— Но почему?..
— Вы спрашиваете, почему я снял сутану?
Груна кивнул и внимательно посмотрел на Дулацека.
— Дело в том, что после полугодичного пребывания в ордене бенедиктинских монахов я понял, что избрал неверный путь. Монастырь был подобен громадному магазину с испорченными продуктами, в котором каждый в той или иной степени пытается решить свои психические проблемы. У большинства ничего не выходит. Следуя установленному распорядку дня, ч должен был много времени уделять религиозной философии. И чем больше я занимался этим предметом, тем больше понимал, что христианская вера — это утопия. Религия с псевдонаучной подоплекой, которая не выдерживает проверки. Вот по этому пути я и пришел в естествознание. Моя докторская степень — это не doctor rerum naturalium, все более просто — doctor theologiae. Но об этом здесь никто не догадывается. Вы меня не выдадите?