Воспоминания Элизабет Франкенштейн
Шрифт:
В последующие недели я с особым вниманием присматривалась к Соланж, изучая ее со всех сторон. Пробовала презирать ее, неряшливую простушку; со злорадством отмечала ее грубый крестьянский говор и неуклюжие манеры. Как отвратительно от нее пахло кухней! Но при всем при том, хотя я и не признавалась себе, в ее присутствии меня жгла тайная ревность. Может, как раз такая неряха служанка вызывала у него желание? — спрашивала я себя. Может, ему нравилась ее вульгарность: развязная речь, бесстыдство, с каким она выставляла ноги и толстую грудь, работая по дому? Какие вольности он позволял себе, застигнув ее где-нибудь одну и не смеющую сопротивляться? Правда ли, что он пускал в ход лишь любознательную руку, а не больше? Ночью, перед тем как уснуть, я представляла их вместе, голыми, как я с Виктором на лугу; но Соланж позволяла ему все — и, может быть, получала удовольствие от его распутства. А если это она соблазнила Виктора? Я слышала, хитрые служанки часто прибегают к таким уловкам, чтобы добиться расположения господина. Но с другой стороны, я не могла поверить, что у Соланж хватило на это Ума. Всякий раз, как представлялся случай, я засыпала ее распоряжениями, так что она носилась как угорелая, выполняя их; а я громко жаловалась на то, какая она бестолковая и нерасторопная. Будь моя воля, я бы выставила ее из дома и отправила в поле или на скотный двор, где ее молочно-белая кожа потемнела бы от солнца, а спина согнулась от тяжелой работы.
То, что предстало моим глазам, когда я разглядывала тело Виктора в тот день на озере, было прелюдией к моему собственному созреванию; я знала, что меня ожидают еще более разительные перемены. Стану ли я тогда походить на множество женщин с широкими бедрами и обвислыми грудями, которых видела, помогая Розине при родах? Меня совершенно не привлекала перспектива стать обладательницей такой фигуры. И конечно, женские фигуры на картинах художников казались мне бесформенными и нескладными; я не горела желанием расстаться со своим гибким девичьим телом, которое позволяло мне вольно резвиться, в обмен на то, что, я боялась, окажется грузной тушей. И все же, несмотря на опасения, я жаждала догнать Виктора в его взрослении, ожидая, что мне откроются тайны, которых ребенок знать не может.
Я приблизительно представляла, чего ожидать; и тем не менее момент созревания был для меня потрясением, как для всякой девочки. От своей цыганской сестры Тамары, бывшей на несколько лет старше меня, я узнала о месячных; но одно — услышать о такой вещи, и другое — пережить самой. И когда это произошло со мной, я совершенно забыла все, что мне рассказывали. В одно прекрасное утро я проснулась и увидела, что ночная сорочка красная и липкая. Меня ранили? — перепугалась я и тут же помчалась по коридору к комнате леди Каролины. Но ее не было у себя; вместо нее я увидела камеристку Анну-Грету, убиравшую постель. Когда она обернулась ко мне, я съежилась, испуганная и пристыженная. Она мгновенно поняла мое состояние.
— Боже! Не пугайся, дитя, — сказала она мне. — Мама все расскажет тебе об этом.
Она отвела меня в ближайший ватерклозет и дала мне все необходимое, чтобы я привела себя в порядок.
— Подожди тут, — нежно сказала она. — И успокойся. Тебе нечего стыдиться, — Потом она направила ко мне леди Каролину.
Едва увидев леди Каролину, появившуюся с мягкой улыбкой на лице, я поняла, что нет причин для тревоги. Одного ее заботливого присутствия было достаточно, чтобы я воспряла духом.
— Ты знаешь, что произошло, моя дорогая? — спросила она. — Ты стала большой. Кое-что изменилось здесь… и здесь. — Она положила руку мне на низ живота и грудь. — Это таинственное и удивительное превращение. Ты переродилась внутри, как перерождается гусеница, чтобы стать бабочкой.
— Но разве кровь должна течь?
— Кровь — это твой источник силы, ты еще узнаешь это. А теперь слушай внимательно, — говорила она, усаживая меня рядом с собой на софу. В ее глазах появилось отрешенно-печальное выражение. — Считай это своим вторым рождением. Когда ты появилась на свет, тебе оставили страшную отметину — вот тут, — Она провела пальцами по едва заметному шраму на моем виске, — Это сделал принимавший тебя невежественный человек, который осмелился назвать себя врачом. В этот раз о тебе позаботятся женщины, и это будет время радости и торжества. После этого не останется ни шрамов, ни кошмаров.
О своем кошмаре я поведала баронессе вскоре после прибытия в поместье. Как-то ночью, когда я с криком проснулась, она настояла, чтобы я рассказала, что потревожило мой сон. Когда она услышала о жестоком человеке-птице, являвшемся мне по ночам, думаю, впервые я увидела, как ее спокойное лицо покраснело от гнева.
«Тебе нанесли не только телесную рану, ранили и твое сознание, — сказала она и постаралась успокоить меня. — Такого существа нет в природе. Это плод фантазии, и со временем он изгладится из твоей памяти». Сейчас, когда она говорила о торжестве, я не могла сдержать любопытства. Мне хотелось знать когда, когда! — и я спросила об этом с неприличным нетерпением.
— Скоро, — ответила она. — Необходимо тщательно выбрать время.
Мне было сказано, что следует дождаться первого летнего полнолуния, до которого было еще два месяца. До этого дня месячные случились еще дважды, и я сделала все, как меня научили. Страхи мои прошли, но не беспокойство. Я быстро примирилась с тем, что придется терпеть это досадное неудобство, но не могла понять, почему леди Каролина уверена, что нужно гордиться происходящим с тобой. Несмотря на ее уговоры, мне это казалось столь неестественным, что я была убеждена: на мне в эти дни словно стоит клеймо. Конечно же, все догадывались о моем состоянии и считали меня нечистой. Поэтому я с растущим нетерпением ждала события, которое мне обещали, надеясь, что оно принесет что-то большее, нежели мучивший меня стыд.
Июнь шел своим чередом, и я каждую ночь глядела в окно, как прибывает луна, превращаясь из тоненького серпа в огромную сверкающую жемчужину. Наконец прошла последняя ночь перед полнолунием, и утром Анна-Грета разбудила меня со словами:
— Нынче ночью, малышка. Будь готова.
Днем мадемуазель Элоиза закончила уроки пораньше и отвела меня в спальню. Это было необычно.
— Послушай, — сказала она, — Баронесса предупредила меня, что ночью тебя поднимут. И сейчас ты должна отдохнуть.
Я не видела леди Каролину весь день и поинтересовалась, где она может быть. Мадемуазель Элоиза тряхнула головой.
— Ушла, дорогая. Занимается приготовлениями.
Я постаралась заснуть, как было велено, однако безуспешно. Ожидание висело в воздухе. Чем-то этот день отличался от остальных, хотя я не могла сказать, что в нем было необычного.
Вечером мне не подали ужина, вместо этого мадемуазель Элоиза велела идти в свою комнату, умыться и надеть новую одежду, которую она принесла мне; потом я должна ждать, пока меня позовут. На кровати лежала белая ночная сорочка, доходившая мне до лодыжек. Неужели, удивилась я, опять надо ложиться спать? Озадаченная, я тем не менее повиновалась: надела сорочку, села у окна и принялась ждать, глядя на встающую луну, которая заливала сад и поля вдали тусклым серебром. До сих пор я не замечала странности этого света, одновременно холодного и текучего, придающего ртутный блеск всему, чего он касался. Тогда все предметы обесцвечивались, их очертания жутковато менялись, словно они становились своими собственными призраками. Не могу сказать, как долго я ждала, потому что помимо воли задремала у окна. Проснулась я от прикосновения руки к плечу; это была мадемуазель Элоиза, пришедшая за мной.
Мы крадучись, молча, как воры, прошли спящий дом и выскользнули через кухонную дверь. Снаружи нас ждала Анна-Грета, на которой, как и на мадемуазель Элоизе, был просторный плащ с капюшоном. Не задавая вопросов, я последовала за ними. Хотя тропа, по которой мы шли, все время петляла, я поняла, куда она ведет: к маленькой лощине, где мы с Виктором подсматривали за баронессой и Франсиной. Я вздрогнула, когда из темноты на тропу вышла фигура в плаще с капюшоном — за ней другие, такие же. Я догадывалась, что это женщины, хотя лиц было не разглядеть. Одна несла фонарь, другая длинные, раздвоенные на конце палки. Мадемуазель Элоиза смело шагнула к ним, словно желая, чтобы ее узнали. Мы прошли вперед, оставив три фигуры позади, в лесу; но не успели мы отойти на несколько шагов, как одна из них закричала по-совиному, так что у меня кровь застыла в жилах. Не знай я, что кричит женщина, наверняка решила бы, что это вопль хищной птицы. Клич повторился дважды; эти трое, сообразила я, были часовыми, ждавшими нас на тропе. Каждый новый пост провожал нас таким же сигналом. Последняя группа встретила нас у входа в лощину. В этот раз, протиснувшись сквозь узкий проход, я увидела, что роща освещена фонарями; они висели на деревьях, стояли в каждой трещине окружающих скал, и мягкое сияние разливалось среди деревьев — ни ночь, ни день.