Воспоминания Элизабет Франкенштейн
Шрифт:
— Как она стала такой мудрой?
— Говорят, она происходит из цыганского племени, живущего на острове Сицилия, но тайным знаниям училась во многих странах — как ее мать до нее. Женщины, которые учили ее, помнят далекое-далекое прошлое; Серафина думает, что их воспоминания простираются до древних времен, до времен фараона и Великих Пирамид. В твоих книгах не найдешь их имен; у женщин, понимаешь ли, нет истории — кроме той, что мы храним в своей памяти. Вот почему, собираясь в первое летнее полнолуние, мы повторяем имена самых великих из нас. Ты видела огромный свиток, который держала Селеста? Это, наверное, древнейший манускрипт в мире, он целиком написан женщинами и на множестве языков. В него занесены имена женщин-мудрецов; Селеста выучила их наизусть. После нее кто-то из нас сделает то же самое.
Я ответила, что не знаю.
— Это означает, что мужчина насильно, против их воли, отворил их лоно и вошел в него, это место, которое следует почитать как врата жизни. Такое употребление мужчины нашли своему пенису — не ради наслаждения, но дабы унижать и причинять боль, будто он их оружие. Мир не жалует женщин, пострадавших от насилия, мы же чтим их. Ибо мы кровь от их крови и горды этим. Что эти женщины дали человечеству, не поддается исчислению. Все искусства жизни произошли от них, так учит Серафина, — все, что мы знаем о севе и ткачестве, о приготовлении пиши и питании. Тебе известно, что великий Парацельс однажды сказал: если желаете узнать о врачевании, идите к женщинам и научитесь от них? Он сам был учеником чародейки, чье имя среди неизвестных.
— Но тогда почему мудрых женщин заставляли мучиться?
Франсина зло усмехнулась.
— Это великая загадка. Что до христиан, то тут виной желание отцов церкви очистить мир от суеверия; но они сами являются авторами худших суеверий — лжи и глупостей, которые они приписывают другим. Вообрази, они, например, верят, что мы можем летать по ночам, как летучие мыши! Выдумывают подобные нелепости, а потом называют нас ведьмами.
Даже когда Франсина со всей тщательностью объяснила, как она с помощью серебряного диска притягивала в ту ночь луну, чтобы та благословила меня, или как ножи становились двумя голосами мира — голосом неба и голосом земли, я так ничего и не поняла из того, чему она пыталась меня научить.
— Здесь я тоже не понимаю, — со смехом признала она и показала на свой лоб, — Но здесь, думаю, что-то понимаю, — Она коснулась рукой груди, — Есть знание высшего мира, светлое и чистое, это знание белого ножа. И есть второе знание, которое представляет тьму и безмолвие. Это знание черного ножа. Каждое по отдельности — полуправда, но когда они вместе, одно обогащает другое, — Она вытянула вперед руки и скрестила указательные пальцы, — Вот так иногда мы приветствуем друг друга. Мы пользуемся этим знаком, находясь среди чужих. Если перед тобой наша сестра, она отвечает таким же образом. Понимаешь? Это как два скрещенных ножа. Это знак того, что и тьма важна; поэтому мы должны уметь верить в нее так же, как верим в свет. То, что происходит внутри женщины, вот здесь, когда вынашиваем ребенка, происходит во тьме. Нашему телу не нужны слова для понимания того, что оно делает.
А серебряный диск? Для чего она прикасалась им ко мне и потом целовала это место, что все это означает?
— Для того, чтобы научить тебя не стыдиться быть женщиной, не стыдиться никакой части себя. Все их должно почитать в равной степени: ум, душу, плоть — все.
— Но ты целовала меня сюда, — Я показала куда.
— Да, и это тоже. Это тоже свято. Ни один мужчина не скажет тебе такого, но это правда. Церковь, христиане внушали мне, что лоно нечисто, что его нельзя касаться, смотреть на него, говорить о нем, даже когда вдруг понадобится лечение. Я должна скрывать свое тело, будто это что-то постыдное. Так мужчины учили мою мать и мать моей матери. Те, кто жаждет обладать нашим телом — а они жаждут, все до единого, — заставляют нас стыдиться его и скрывать, как если б мы были коварными искусительницами. Вот почему, собираясь вместе на поляне, мы снимаем одежды: показать, что больше не стыдимся, вопреки тому, что думают о нас мужчины. И чтобы напомнить себе, что мы все равны в нашем женском естестве, в нашем страдании. Природа не создала ничего такого, чего следует стыдиться. Природа, в конце концов, сама женщина; некоторые называют ее богиней.
Это было большой неожиданностью. Подобное слово встречалось мне лишь в книгах, где рассказывалось о древних временах.
— Богиня?
— А ты считаешь иначе?
— Бог — мужчина… Так меня учили. Разве есть другой бог помимо Его?
Франсина почесала лоб.
— О господи! Твоя матушка сможет лучше меня ответить на этот вопрос. Или, может быть, Серафина. Мне такие вещи не по уму. — Она рассмеялась, — Вспомни, я всего лишь жена пастора. Моя бедная голова забита пустопорожним мужниным катехизисом и его бесконечными многословными проповедями. Только и слышу: Бог, Бог, Бог! Что до меня, то я чувствую: повсюду вокруг нас существуют силы, подобные Божественной, в деревьях… и в горах… и в благородных животных. Я не могу сказать, где кончается Бог и что в мире не Бог, а нечто иное и считается низким и отвергается. Серафина учила нас, что даже отвратительные вещи — гниющие и смердящие — следует почитать, ибо они порождают земную жизнь. Но мало кто понимает это. Это я знаю и хочу предостеречь: неразумно говорить вслух о каком-нибудь еще боге, кроме Бога, о котором кричат христиане. Христианам нравится считать, что миру не потребовалась никакая мать, чтобы родиться, только отец. Так что будь осторожней со словами. В некоторых частях мира — не в Женеве, слава богу! — за неверие в Бога-Отца приговорили бы к сожжению на костре или утоплению.
Когда мы таким образом беседовали о мире и Боге, в голове у меня царила полная неразбериха. Но были и другие предметы, вполне доступные моему пониманию. Лишь теперь, учась у Франсины, я наконец поняла, как мало знала о своем теле! Хотя каждый день, глядя на себя в зеркало, я видела все более явственные перемены, я понятия не имела, почему это происходит.
— Отчего женщина так меняется? — спрашивала я и краснела, стыдясь своего невежества.
— Нет, не в пример другим девочкам, ты не настолько невежественна, — успокаивала меня Франсина, которую забавляло мое замешательство, — Твоя цыганская мать брала тебя с собой, чтобы ты видела, как дети появляются на свет. Ты не сознаешь, какая тебе выпала удача. Можешь поверить, что есть женщины, которым не позволяли видеть подобное — из страха, что они слишком чувствительны? Им приходилось ждать, пока самим не наступало время рожать.
— Неужели?
— Конечно. Я сама была такой. Когда я была в твоем возрасте, мама ничего мне не рассказывала. Мне не разрешали купаться без нижней юбки. Я не знала собственного тела.
— Ты никогда не присутствовала при рождении ребенка?
— До самого последнего времени. Лишь несколько лет назад Серафина помогла мне увидеть, как одна из ее женщин разрешалась от бремени.
К тому времени я знала, что Серафина была повитухой, как моя приемная мать Розина; она принимала роды у многих дам округи; она помогала появиться на свет Виктору и Эрнесту. Теперь, слишком слабая для этого занятия, она посылала вместо себя повитух, обученных ею, и часто разрешала женщинам из тайного общества наблюдать за родами.
— Что еще хуже, — продолжала Франсина, — девочки не должны были знать, как дети попадают в них, — из-за боязни, что это их потрясет.
— А как они попадают? — спросила я, поскольку даже Розина никогда мне об этом ничего не говорила.
— Да очень просто! — засмеялась Франсина, — Тем не менее нас воспитывают так, что это кажется нам тайной из тайн.
И с беспечным видом принялась просвещать меня; но когда она дошла до роли отца в появлении ребенка, я, несмотря на данное Виктору обещание держать все в секрете, не смогла удержаться.
— А я видела мальчика в таком состоянии, — выпалила я чуть ли не самодовольно. — И даже… трогала это у него.
— Вот как! Об этом мы должны поговорить подробней, — посерьезнела Франсина. Ибо она поняла, что я имею в виду Виктора, — Скажи мне, дорогая, что ты почувствуешь, если однажды утром проснешься и обнаружишь, что у тебя ребенок вот здесь, в твоем девичьем теле? — Она положила руку мне на живот.
От одной мысли об этом я пришла в ужас.
— Во мне?Откуда, как?