Воспоминания Элизабет Франкенштейн

Рошак Теодор

— Ни удовольствия, ни освобождения. Но думаю, определенный покой я нашел. Я приезжал затем, чтобы просить доктора Месмера помочь мне забыть кое-что; он показал, каким образом можно добиться этого. Когда я вспоминаю его голос и движение рук у меня перед глазами, я могу упрятать подальше тревожные мысли — как бы убрать их в тайную комнату и запереть там на ключ. И тогда я могу спать.

Больше он ничего не рассказал. Что бы ни узнали мы о себе с помощью странных методов Месмера, откровенней друг с другом мы не стали. Вместо этого мы вновь вернулись к философским предметам. Так, долгие утомительные часы неудобного путешествия домой мы провели, обсуждая последнюю работу профессора Канта о практическом разуме, которую оба прочли взахлеб. Не в этом ли, спрашивала я себя, истинное назначение ученой беседы — отвлечь внимание от всего, о чем мы предпочитаем не говорить? Мы рассуждали о тонких различиях между кантовскими категориями ноуменального и феноменального, а у меня из головы не выходило то, что я усвоила во Фрауэнфельде. Урок, превративший в посмешище всю логику, всю

метафизику. Благодаря Месмеру я нашла в себе мужество вызвать в памяти мучительное прошлое, которое предала успокоительному забвению, и твердо взглянуть на него; в противоположность мне, Виктор нашел способ подавлять преследующие его тревожные воспоминания. Но где пребывают эти воспоминания, когда их «забываешь»? Что это за «тайная комната», о которой говорил Виктор? Похоже на то, как будто внутри сознания есть другое сознание: темное, второе сознание, темное, как обратная сторона луны, и там остается все важное, что было в нашей жизни — страхи, стыд, ужас. Если так, какое будущее оно напророчит власти разума, в которую так страстно верит наш век? Не объясняет ли это, почему так часто самые высокие устремления человечества кончаются крахом?

Я не могла не задаться вот какой мыслью. Среди членов французского комитета, который выносил суждение о деле Месмера и признал его мошенником, было много видных ученых. Великий химик Лавуазье, а также небезызвестный доктор Жозеф Гильотен. Как раз когда мы катили обратно в Женеву, механизм, сделавший имя доктора Гильотена знаменитым во всей Европе, не переставая работал на Плас-де-ля-Конкорд, отделяя умнейшую голову Лавуазье от тела, срезая прекраснейшие цветы века Просвещения. Да и Месмер, не сумей он сбежать от Террора, легко мог стать жертвой этого эффективного инструмента. Возможно ли, чтобы в поисках животного магнетизма этот врачеватель души совершил куда более важное открытие: обнаружил зверя, что прячется во сне Разума?

Примечание редактора

Слухи о сексуальной распущенности, культивировавшейся Месмером, и факты, приведенные в воспоминаниях Элизабет Франкенштейн

С самого начала месмеризм преследовали слухи о разврате. Это было одной из причин, принудивших доктора Месмера с позором покинуть Вену в 1778 году; позже, в Париже, за ним подобным образом утвердилась скандальная слава развратника. Повод к таким слухам дали главным образом женщины, приезжавшие к доктору Месмеру на лечение. Что любопытно: все женщины, которых он соглашался лечить, были, за редким исключением, молоды и привлекательны; в своих трудах он не приводит никого теоретического основания подобного отбора — факт, не могущий не возбуждать подозрения. Многие из этих женщин позже намекали, что, когда они находились под гипнозом, по отношению к ним допускались вольности, в том числе физическое насилие известного рода. В самом деле, во время типического сеанса Месмера все располагало к этому. Женщин приглашали (хотя не принуждали) раздеться при мужчинах; их подвергали странному расслабляющему воздействию стеклянной гармоники; их уговаривали согласиться на определенные подготовительные процедуры, включавшие в себя стимуляцию эрогенных зон, кои проводил сам Месмер или его неизменно молодые и красивые ассистенты. «Грудной полюс» требует, как им говорили, особенно интенсивной обработки, якобы дабы повысить восприимчивость к магнитному излучению. Что же касается самого магнитного излучения, то тут мы должны поблагодарить Элизабет Франкенштейн за откровенный рассказ о характере его воздействия на человека. Многие молодые женщины, обратившиеся к Месмеру, были или неспособны описать словами ощущение от этих нежных пыток, или, будучи от природы скромны, постеснялись раскрывать подробности. Но как явствует из этих воспоминаний, процедура завершается оргазмом необычайной силы. Даже столь выдержанная женщина, как Элизабет Франкенштейн, не устояла перед подобным эротическим воздействием и бросилась на ближайшего ассистента. Стоит ли в таком случае удивляться, что под влиянием не слишком благородных врачей более простодушные особы в подобных обстоятельствах поддавались обольстительным прелюдиям. Далее, женщинам, перемещенным в «кризисную палату» для индивидуальных процедур — которые Месмер никому не позволял видеть, — проводили мануальную стимуляцию ипохондрической области, особенно яичников и вагины. Процедура часто снова завершалась оргазмом.

Теперь у нас нет оснований сомневаться в том, что подобная непотребная практика имела место. Но остается открытым вопрос, на что были направлены эти процедуры. Было ли целью гипнотизера гнусное совращение? Или в его методике скрывался некий глубокий смысл? Комиссия Франклина в 1784 году чрезвычайно скептически отнеслась к методам Месмера. Она поставила под вопрос его моральный облик и недвусмысленно предупредила женщин не иметь дела со сторонниками животного магнетизма. Впрочем, на мнение комиссии повлиял главным образом тот факт, что она не смогла найти никакого эмпирического подтверждения существования животного магнетизма, и потому был сделан убийственный вывод: деятельность Месмера следует признать мошеннической и безнравственной. Исходя из твердо установленных медицинских фактов, говорящих о том, что нервная система женщин более возбудима по сравнению с мужской, у них более богатое и живое воображение, они более чувствительны к прикосновению и вообще эмоционально неустойчивы, комиссия заключила, что главной целью Месмера было посягательство на женское целомудрие под видом оказания медицинской помощи.

Однако рассказ

Элизабет Франкенштейн позволяет нам, живущим в более либеральные времена, взглянуть на Месмера с иной, менее строгой, но не менее обоснованной точки зрения. В ее случае мы видим, что оргиастическая вспышка бесспорно имела благотворное эмоциональное последствие: женщина смогла извлечь из памяти невыносимо мучительный ирреальный эпизод. Воспоминание, так сказать, вырвалось из-под жесткого давления самоконтроля, от природы свойственного женскому характеру. Это позволило Месмеру определить, что жестокое убийство, в котором Элизабет Франкенштейн призналась под гипнозом, — лишь фантазия, глубоко связанная с ее неудачным сексуальным опытом в прошлом. Возможно ли тогда, что Месмеру, пусть случайно, удалось совершить важное открытие в области женской психологии? То есть, что у женщины, как выразилась Элизабет, «внутри сознания есть другое сознание»? Возникает вопрос: значит, женщина, с ее врожденной стыдливостью, от которой мужчина свободен, может избавиться от определенных психических расстройств, связанных с сексуальными отношениями, единственно лишь посредством мощного, даже истерического эротического выброса? В подобных случаях чувство стыда, которое обычно защищает приличную женщину от бесчестья, временно должно приглушаться, хотя, разумеется, под тщательным контролем профессионального врача.

Сколь ни отвратительной такая практика может показаться неспециалисту, врач должен лишь с интересом встречать любую психотерапевтическую методику, позволяющую излечивать эмоциональную неустойчивость. Трудно представить, чтобы подобные приемы подходили мужчинам, которые обычно не подавляют своего полового инстинкта. Тем не менее, даже если Месмер лишь открыл путь трезвым ученым в terra incognitaженской сексуальности, можно считать, что он оставил значительный след в истории медицины.

Внезапный отъезд Виктора

Летом после своего выздоровления Виктор вернулся к старой привычке бродить по горам. По мере того как он набирался сил, он отваживался уходить все дальше от замка, часто по нескольку дней не возвращался домой, ночуя под звездами. Первое время я боялась, что подобные вылазки будут слишком обременительны для его не вполне окрепшего организма; но душа моя успокоилась, когда я увидела, как благотворно они действуют на него. Он вновь обрел прежние энергичность и цвет лица и добирался до крутых склонов Мон-Салэв, а то и дальше, до ущелья, по которому бежала Арвэ, где иногда мог оставаться по две недели. Он находил утешение в этих знакомых местах, среди ностальгических пейзажей, напоминавших ему о беспечном, веселом детстве. В самом шепоте ветерка ему слышался голос матери. Он вновь бродил по разрушенным замкам и давно покинутым монастырям, чьи печальные руины рождали в его воображении романтические картины. И я, видя его в приподнятом настроении, испытывала облегчение. Он возвращался, бодрый телом и духом, и я тогда вспоминала те прекрасные дни, когда он впервые покорил меня своей страстной натурой.

Ужасный и величественный лик Природы всегда настраивал Виктора на торжественный лад, заставляя забывать о преходящих треволнениях жизни, а теперь еще больше, чем всегда, — хотя для меня осталось неясным его объяснение этой новообретенной торжественности:

— Когда я бываю там, на вершине мира, сами небеса говорят со мной о Всемогуществе. И я перестаю страшиться. Почему я должен трепетать перед каким бы то ни было существом, пусть нечеловечески чудовищным, когда понимаю, как ничтожна его власть рядом с той, что правит стихиями?

Он седлал коня и отправлялся еще дальше через горные перевалы в Шамони, особенно любя пользоваться гостеприимством пастухов, чьи грубые хижины, лепившиеся кое-как на ледяных склонах, встречались за каждым поворотом тропы. «Эти простые люди, — говорил он, — словно другой породы. Им не нужны ни наша дружба, ни отношения с нами, а меньше всего одобрение нашего развращенного племени. Как я им завидую и как ими восхищаюсь!» Хотя и диковатые, горцы встречали незнакомцев с неизменным радушием, предоставляя им кров и пищу, ибо путники часто бывали первыми, кто рассказывал о том, что творится в цивилизованном мире. Некоторые ничего не слыхали ни о войнах, ни о революциях, сотрясавших Европу; кровь, рекою текшая по улицам Парижа, идеи Справедливости и Свободы, волновавшие наши умы, заботили их меньше, чем поиски ягненка, заблудившегося среди скал. Такая духовная девственность действовала на Виктора как тонизирующее средство. Хотя я постоянно тревожилась за него, сколько бы он ни отсутствовал, я тем не менее одобряла эти его вылазки. Приятно было видеть, как жизнь вновь бурлит в нем, словно поток, с весной освободившийся ото льда. И наконец наступил момент, которого я ждала с таким нетерпением, когда Виктор раскрыл сердце и заговорил со мной о своей любви — сперва робко, словно боясь оскорбить меня своим чувством, но потом смелей, когда увидел, как жадно я ловлю его слова. И тогда он предложил сыграть свадьбу летом. И я, конечно, согласилась.

Все последующие дни, казалось, сам воздух пел, когда я хлопотала по хозяйству. Я воспряла не только от нахлынувшего счастья; сделав мне предложение, Виктор наконец дал мне возможность показать, что он заслужил полное мое прощение. Я хотела, чтобы он знал: его грубая оплошность, положившая конец нашей юной близости, давно забыта мною. Я радовалась, видя, как исчезает тень вины с его лица. Мы сознавали, что предстоящая женитьба не вернет того дивного блаженства, какое мы однажды испытали, что она не будет той женитьбой, какой желала нам наша матушка, — браком на небесах. Но это будет брак двух сердец, желанный и прочный. И этого достаточно.