Воспоминания Элизабет Франкенштейн
Шрифт:
— Но вы вернетесь? Завтра? Пожалуйста…
— Может быть, — отвечает он и уходит.
Я смотрю, как он шагает по дороге. Отойдя метров на двести, он сворачивает в лес и пропадает из виду.
Я в поле раньше, чем всегда, молю Бога, чтобы незнакомец вернулся. Уже далеко за полдень, когда он появляется. Он снова останавливается у изгороди. Подхожу, изо всех сил стараясь выглядеть дружелюбной. На сей раз Алу летит через поле и садится над незнакомцем на ветку дерева. Вижу, он, щадя меня, повязал лицо носовым платком. И все равно вздрагиваю, когда вижу его глаза между полями шляпы и платком. Белые глазницы под тяжелым лбом тонут в глубокой тени; из этих,
— Спасибо, что пришли, — говорю я и, собрав все свое мужество, делаю шаг вперед и протягиваю руку, — Меня зовут Элизабет Лавенца.
Он вздрагивает и отступает назад.
— Пожалуйста, не подходите так близко! — просит он, — Я не привык к этому. Вы очень добры, но я давно не касался женской руки.
— Тогда, может, пройдемся? — предлагаю я.
В таком случае не нужно будет смотреть ему в лицо.
Он соглашается и шагает рядом. Мы идем, не выбирая направления, это странное, зловещее существо возвышается надо мной, как родитель над ребенком. Он неуклюже переставляет ноги, тяжело скребя пятками по земле. Несмотря на свою мощь, кажется, что он нетвердо стоит на ногах, как будто ему приходится делать усилие, чтобы сохранить равновесие. Теперь, будучи ближе к нему, я улавливаю смрад, исходящий от него, смрад гниения. Стараюсь не показать отвращения.
— Откуда вы пришли? — спрашиваю я.
— Издалека.
— А точнее?
— С севера.
— Давно ли знаете Виктора?
— Мы были с ним вместе в Ингольштадте.
— Учились с Виктором в университете?
— Нет. Я помогал ему в работе.
— Что это была за работа?
Вопрос остается без ответа.
— Зачем вы ищете Виктора?
— Он должен мне.
— О! Это легко уладить. Уверена, отец Виктора погасит долг.
Он молчит, и я спрашиваю:
— Вас это устраивает?
— Только Виктор может расплатиться со мной.
Я упорно продолжаю расспрашивать о долге, но он не желает говорить на эту тему. Наконец он так резко поворачивается на пятках, что едва не падает, и быстрыми шагами идет обратно, словно хочет отойти от меня подальше. Вижу, мои расспросы надоели ему. С трудом поспевая за ним, кричу:
— Я назвала вам свое имя, месье. Могу я узнать ваше?
После долгого молчания он отвечает:
— Я зову себя Адамом.
— Адам… — Жду, что он назовет и фамилию, но ответа нет.
Мы доходим до изгороди, но он продолжает идти дальше, торопясь скрыться в лесу позади нашего поместья.
— Адам! — кричу ему вслед, — Адам, придете завтра?
Он продолжает идти, ничего не отвечая.
Ночь принесла грозу с запада. Небо озаряют пляшущие молнии. Не могу уснуть. Еще раз принимаю лауданум и забываюсь тревожным сном. Впервые за этот год и живее, чем прежде, возвращается кошмарное видение моего рождения. Снова вижу мою бедную мать, умирающую в муках; вновь борюсь, чтобы выйти на волю из тюрьмы ее безжизненного тела. Просыпаюсь, задыхаясь от страха. И кричу: «О боже, кто здесь?» Ибо у кровати, возле себя, вижу смутный силуэт незнакомца, чье лицо тонет во тьме. В руке он держит инструмент, похожий на когтистую лапу. Он склоняется надо мной… Крик застывает у меня в горле; не могу позвать на помощь. Но… все это не наяву; это сон во сне. Он разлетается на кусочки, как картина, нарисованная на стекле. И я внезапно просыпаюсь, вся в поту от ужаса.
Гроза, отшумев над Вуароном, уходит дальше на восток. В спальне никого нет. В эту ночь я больше не уснула.
Разговоры с таинственным гостем
Так началось знакомство, более удивительное, нежели я могла вообразить. Незнакомец по имени Адам почти каждый день приходил туда, где я возилась с земляничными грядками, всегда прикрыв лицо платком, неразговорчивый. Он лишь отвечал на мои вопросы, да и то так скупо, словно берег отмеренный ему запас слов. Если я спрашивала о чем-то, он и не думал отвечать, молча шел рядом, как дикарь, которому невдомек, что разговор — естественное средство общения людей между собой. Тем не менее я упорно продолжала встречаться с ним, ибо во время этих встреч явственно ощущала присутствие Виктора.
Первое время его непреодолимая молчаливость угнетала меня больше, чем его отвратительный вид. Он говорил с трудом, словно, выговаривая слова, испытывал физическую боль столь сильную, что порой мне становилось неловко, оттого что доставляю ему лишние мучения. Однако ясно было, что он вовсе не идиот, но способен прекрасно выразить свои мысли. Больше того, речь его была речью образованного человека, пересыпанной литературными ссылками: на Плутарха, на Цицерона, на «Страдания юного Вертера». Но часто необходимые слова просто не подчинялись ему. Возможно, в результате того, что он называл несчастьем, связь между мозгом и языком была у него до некоторой степени нарушена. Временами эта невольная безъязыкость заставляла его ужасно злиться, не на меня, а на себя. Он раздражался, кривил физиономию, силясь выговорить, что хотел. Странно сказать, в таких случаях я всегда находила нужное ему слово и пыталась подсказать ему. Но он не обращал внимания на мои попытки, и в конце концов мысль добиралась у него до языка.
Вот в один из таких моментов мой таинственный собеседник и проявил недюжинный ум. Я задала ему банальный вопрос о семье, так просто, без всякой задней мысли. Спросила, близко ли живет ли его семья. И он мрачно ответил:
— Как и вы, я во всю жизнь не видел матери.
— Как вы могли узнать, что я сирота? — изумилась я.
— Такие вещи чувствуешь. Они накладывают печать на человека.
Озадаченная его замечанием, я все же обрадовалась, что между нами есть что-то общее.
— Вы правы. Моя мать умерла, давая мне жизнь. А ваш отец? — спросила я то, что обычно спрашивают в таких случаях.
В ответ раздался долгий тихий стон. Потом:
— Я почти не знаю его. Он… он…
И он замолчал, онемев на полуслове, заблудившись в чаще собственных мыслей. Я, наверно, тоже перестала для него существовать, потому что он, похоже, не сознавал моего присутствия и не слышал обращенных к нему слов. Я чувствовала, как закипает в нем ярость оттого, что не удается настичь ускользающие слова; это было сражение с самим собой. Наконец он резко остановился и, зарычав, начал бить себя по лбу. Я уговаривала его не мучиться так, но все было напрасно. Внезапно он без всяких объяснений свернул с дороги и полез на крутой откос, оставив меня внизу. Я звала его, но он будто не слышал меня. Через мгновение он исчез в сосновом лесу. Я не знала, придет ли он еще.
Я смотрела ему вслед, и тут в голове у меня мелькнуло слово «покинул»! Я знала, именно это он хотел сказать: «Покинул».
Какое чувство, кроме обиды, мог вызвать у меня подобный поступок? Каким бы этот человек, возможно, ни был начитанным, он явно не имел никакого представления об элементарных приличиях. И все же моя досада быстро сменилась состраданием. Я не сомневалась, что столь грубое поведение было результатом пережитого им несчастья. Но как ни оскорбительна была его невежливость, куда больше я боялась, что он не вернется. Но он снова пришел, на другой день, и даже не извинился за вчерашнее. Первое, что он сказал, было «покинул» — слово, которое он не мог найти накануне.