Воспоминания Элизабет Франкенштейн
Шрифт:
Он говорит, не сводя с меня взгляда. Холодного. Свирепого. Такого взгляда прежде я у него не замечала: бесстрастного взгляда хищного зверя, выслеживающего жертву.
Странный, поразительный случай. Мы сидим на мшистом уступе скалы; далеко внизу Арвэ с грохотом мчится по тесному ущелью. Пространство перед нами, уходящее к Дендю-Миди, — океан яростных темных туч, клубящихся над горой, и в нем десятками извилистых тропинок между небом и вершиной полыхают молнии. Адам простирает руки, словно может коснуться туч. Мгновение, и я вижу, как на кончиках его пальцев появляется бледный голубой огонь. Призрачное пламя бежит вверх по его рукам и, наконец, охватывает шею, плечи и грудь подобием нимба, окружающим верхнюю часть тела. Смотрю на его лицо, всегда столь холодно-бесстрастное; оно выражает тихий экстаз, иначе не скажешь.
Через несколько секунд он оборачивается ко мне — его лицо сияет голубым светом.
— Это кровь моя, — говорит он.
— Вас беспокоят мысли о женщине. Могу сказать, напрасно вы волнуетесь.
— Какой женщине?
— Вы беспокоитесь, что Виктор любит другую. Думаете, что, возможно, поэтому он не возвращается так долго.
— Как вы можете знать, что я думаю?
— А разве это не так?
— Так.
— Тут вам нечего бояться. Такой женщины не существует.
— Вы это знаете наверняка?
— Есть женщина… но он нисколько не разделяет ее любви. Даже напротив.
— Что же тогда их связывает?
— Говорю же: вам нечего бояться, что он любит другую. Вся любовь, на которую только способен мужчина, принадлежит вам.
— Кто же тогда та женщина, о которой вы говорите?
— Не спрашивайте меня больше ни о чем. Только верьте тому, что я сказал.
И я верю. Я начинаю убеждаться в сверхъестественных способностях Адама. Наши мысли не секрет друг для друга. Поначалу я чувствовала себя перед ним словно голая, ни одна моя мимолетная мысль не ускользала от него. Но он читает их с таким холодным любопытством, с таким бесстрастием, что я воспринимаю это так же, как взгляд собаки или лошади, которые бы смотрели на меня нагую.
Сегодня мы бродим у одного из ледников, и мне становится холодно. Адам снимает с себя шкуру серны, в которую одет, и укутывает мне плечи.
— Я не убивал ее, — говорит он, — Я нашел ее уже мертвой и снял с нее шкуру.
Я не протестую. Через несколько шагов он говорит:
— Я никогда не смог бы убить зверя. Это невинные, чистые существа. Только человек подл. Человек способен на убийство. — Он искоса смотрит на меня, — Вы способны убить, Элизабет? Можете вы настолько ненавидеть, что пойдете на убийство?
Он спрашивает лукавым тоном, словно заранее знает ответ.
— Не хочу говорить на эту тему.
— А если представить такую жажду мести, которая утоляется только кровью? — Его голос мрачен, зловещ. Я не смотрю на него, но чувствую на себе его взгляд. — Если представить такое, готовы ли вы из мести убить любимого человека?
Я промолчу, но уверена, он знает ответ.
Наконец-то весточка от Виктора!
С трудом заставляю руку не дрожать, когда пишу эти строки, так отчаянно борются в груди надежда и страх. Вчера курьер доставил барону письмо. Оно от некоего Томаса Кирвина. Мистер Кирвин пишет из Ирландии, из Гленарма, где он мировой судья. Городок этот расположен на восточном побережье, не очень далеко от Белфаста. Мистер Кирвин сообщает, что Виктор находится у него в ожидании суда. Штормом его лодку прибило к городку, где он нарушил закон и был взят под стражу по обвинению в преступлении, называть которое в письме он не вправе. После ареста Виктора привели к нему на допрос, а затем поместили в городскую тюрьму. Вскоре после этого Виктор тяжело заболел — настолько, что не в состоянии предстать перед судом. Найдя среди бумаг Виктора письмо, обращенное к барону Франкенштейну, мистер Кирвин убедился, что его заключенный не какой-нибудь обыкновенный негодяй; посему он решил написать барону о тяжелом состоянии его сына. Добрый судья настоятельно просит, чтобы послали кого-нибудь из членов семьи, чтобы поддержать Виктора на предстоящем суде, если он вообще достаточно окрепнет, чтобы выдержать подобное испытание.
Уже одна весть, что Виктор жив, доставляет радость; но меня отрезвляет мысль, что больше двух месяцев прошло с тех пор, как было написано это послание. Выздоровел ли он? Состоялся ли суд? И в чем его обвиняли, какой приговор вынесли? Мы не можем ничего узнать, пока не пошлем туда кого-нибудь. Я умоляю отца позволить поехать мне. Но он твердо стоит на том, что должен сам отправиться в долгий путь. Хотя он слаб, но чувствует, что один он обладает необходимым в такой опасной и непредсказуемой ситуации авторитетом. «Возможно, — заявляет он, — придется купить весь городок у этих варваров ирландцев, чтобы спасти голову Виктора — если он еще жив и есть что спасать. А упрутся, приведу войска из британского гарнизона в Белфасте, поскольку у меня есть влияние даже в этом богом забытом уголке мира». И он незамедлительно начинает приготовления к поездке, первым делом отправив морем в Ливерпуль солидный запас золота, могущий ему понадобиться. Все эти хлопоты придают ему бодрости; он помолодел, готовясь к экспедиции, первому дальнему путешествию за последние более чем три года.
Сегодня, встретившись с Адамом, тут же делюсь с ним хорошими новостями. Услышанное не вызывает у него ни удивления, ни удовольствия. Я почти уверена, что он заранее знал, что я расскажу.
— Не могу представить, в каком преступлении обвиняют Виктора, что так долго держат его в тюрьме.
В убийстве.
— В убийстве! Великий боже, неужели тогда ему грозит повешение?!
— Он вернется к вам. В этом преступлении его обвиняют ошибочно.
— А его болезнь?
— Кризис миновал. Он жив, не бойтесь.
Я больше не сомневаюсь в подобной его уверенности. И признаю, что благодаря некому дару ясновидения Адаму известно все, особенно то, что касается Виктора, с которым его связывает нечто непонятное. Но когда я прошу рассказать подробней о состоянии Виктора, он угрюмо замолкает.
— Вы довольны, что скоро увидите его?
— Мы не встретимся. Во всяком случае, не здесь, — отвечает он.
— После того, как ждали столь долго?
— Я пришел не для того, чтобы встретиться с ним.
— Тогда зачем…
— Встретиться с вами!
— Зачем?
Предупредить! Предупредить!
Миновало три недели, как отец покинул замок. Этим утром получаю от него короткое письмо. Оно отправлено из Кале. Отец пишет, что зафрахтовал пакетбот до ирландского берега и наутро отплывает. Письмо отправлено восемь дней назад. Теперь уж он, верно, на месте; верно, знает, жив ли Виктор. Хотя Адам уверяет, что жив, хотелось бы получить подтверждение от отца.
В наших встречах с Адамом появилось нечто странное, новое. Я знаю, наше знакомство приближается к развязке. Меня это не радует. С Адамом я чувствую себя в безопасности, только когда мы вместе, когда я могу внимательно следить за ним и говорить ему, что у меня на сердце. Хотя мы бываем вместе каждый день, теперь мы говорим меньше… меньше говорим вслух. Мы все меньше нуждаемся в разговоре. С каждой нашей встречей он становится все угрюмей и мрачней. Но и тогда я жажду его общества, ибо он нужен мне как никто и никогда. В нем есть что-то от зверя, но также и от ребенка — он естественней, уязвимей, опасней любого, кого я знаю. Это, конечно, прозвучит странно, но я нахожу, что начинаю испытывать к нему материнское чувство. Мне грезится, что он — мое потерянное дитя, потому что наконец вспомнила, где я видела это лицо. Уверена, это его жуткое видение явилось мне в день, когда я хоронила в лесу крохотные останки моего нерожденного ребенка; таким моему воспаленному воображению увиделось лицо ребенка, коим наградил меня Виктор.