Воспоминания Элизабет Франкенштейн

Рошак Теодор

Сегодня мы сидим на берегу озера, куда мы с Виктором в давнюю пору ходили купаться. Адам лениво бросает в мелкие волны головки фиалок. Никчемное занятие, однако подходящее, чтобы скрасить день.

Я не могу понять тех картин, которые нарисовал передо мною Адам, рассказывая о своей жизни. Не могу понять, что он подразумевает, когда говорит, что он «произведение человеческих рук». Это обстоятельство сокрыто в темной пещере его памяти; я ступила туда лишь однажды. Он обещал, что больше не поведет меня туда, пока я не попрошу о том.

— Почему вы говорите

«союз»? — спрашивает он, — Когда речь заходит о браке с Виктором, почему всегда «союз» и никогда «брак»?

— Так говорила матушка.

Матушка?

— Мать Виктора. Моя матушка. Она всегда говорила о союзе. Она верила, что мы с ним будем едины душой.

— Вы желаете этого? Слиться с ним душой?

— Да.

— Даже если он…

Проклят.

— В отличие от вас, у меня нет уверенности в том, что он проклят.

— А если была бы, разделили бы с ним его проклятие?

Он знает мой невысказанный ответ: «Да».

— Тогда вы не помните вашего собственного Священного Писания. То, что Ева разделила проклятие мужа, не принесло ей ничего хорошего. Она не искупила его грех. Скорее, его грех лег и на нее.

— Даже если бы это было так, все равно разделила бы.

— Вы последовали бы за ним и стали утешением ему — даже в муках?

В его голосе слышится нотка подлинной озабоченности, более явной, чем ненависть к Виктору. Он боится за меня.

— Мы связаны друг с другом. Думаю, эта связь возникла в первый же миг нашей встречи. Порвать ее будет стоить мне самой жизни.

Самой вашей жизни.

— А у меня, кто ближе к первому Адаму, чем любой человек с начала времен, — у меня нет подруги, которая разделила бы со мной изгнание. А большего я не прошу, — Затем, придя в ярость, он вопрошает: — Вы считаете отвратительным, что я мечтаю о подруге?

— Нет… — Но бесполезно было отрицать то, что он прочел в моих мыслях.

— Вижу, что считаете. Какой вы ее представляете себе? Да, она будет вида не менее мерзкого, что и я. Потому что какая женщина согласиться жить с существом столь отвратительным? Вам противно? Так спросите, как выглядели вам подобные в глазах вашего Бога. Но разве Он не согласился создать женщину для мужчины? Мой создатель не был настолько добр. Меня безвозвратно лишили общества всего живущего.

— Вы знаете, что во мне вы имеете друга, — говорю я, надеясь смягчить его отчаяние, но не тут-то было.

В ярости от прочитанного в моих мыслях отвращения, он придвигает лицо вплотную к моему:

— А теперь представьте себе иную возможность. Если бы в вашей власти было скрасить мое одиночество, пошли бы вы на это? Стали б вы, прекрасная Элизабет…

…мне подругой?

Долгий миг его взгляд, такой холодный и отчужденный, ищет в моих глазах ответ, на который у меня не хватает смелости.

— Ответьте! Если б от этой жертвы зависела жизнь Виктора…

Внезапно мысленно чувствую, как во мне вспыхивает жгучий стыд — его

стыд, не мой. Он отворачивает лицо, встает и с мучительным стоном бредет из хижины. Я не зову его обратно, а с болью в сердце смотрю, как он слепо ковыляет по горному пастбищу, пока не скрывается из виду. Но и тогда мне чудится, что я слышу вдалеке его стон.

…июля 179…

— Завтрашний день будет для вас счастливым. — Это первые слова Адама, когда мы встречаемся наутро.

— Почему вы так говорите?

— Скоро узнаете. Завтра, еще до полудня. Мне недолго осталось быть с вами. Мне многое нужно вам сказать, прежде чем мы расстанемся.

Мы находимся у рудника горного хрусталя. Прекрасный солнечный день. Внизу простирается величественное и пустынное море ледника. Над ним пронзают небо aiguilles [57] , ловя ледяными гранями солнце. Вдали видны снежные клубы низвергающейся лавины; она слишком далеко, и ее грохот не доносится до нас.

57

(Горные) пики (фр.).

— Помните, вчера вы сказали, что готовы разделить судьбу Виктора, даже если он осужден на вечные муки? Это действительно так?

— Да.

— Тогда уделите мне немного внимания.

Он извлекает свой грязный сверток, разворачивает и достает перчатку в пятнах засохшей крови. Он кладет ее на землю между нами, потом тянется к моей руке.

— Я обещал не показывать кошмары, которые хранит моя память, — пока вы не позволите. Теперь я открою вам последнее, что осталось. Вам потребуется мужество; но если мы расстанемся прежде, чем вы узнаете это, то никогда не поймете, зачем я вас разыскал.

Неохотно протягиваю руку. Мгновение он мягко держит ее в своей ладони. Потом опускает голову и касается губами моих пальцев. Невольно сжимаюсь внутренне, но стараюсь не показать своих чувств. Позволяю прижать мою ладонь к перчатке. Вновь вижу выцветшую наколку. Твердо смотрю ему в глаза и читаю в них скорбь, бесконечную, как бездна, отделяющая нас от звезд. Напрягаю все силы, чтобы не отвести глаз, хотя от усилия начинает кружиться голова. Я что-то хочу сказать… должна что-то сказать, но слова ускользают от меня. Вместо этого слышу его голос, эхом отдающийся в мозгу. Он говорит: Простите меня.

А затем моя душа растворяется в его душе.

Пробуждаюсь и слышу замирающее эхо голоса, кричащего не переставая. Моего голоса, жалобного, потрясенного тем, что я увидела. Меня всю трясет, я мокрая от пота, одежда прилипла к дрожащему телу, как после приступа лихорадки. Дышу с трудом, словно только что бежала. И я знаю, что бежала. Однако я нахожусь у себя в комнате, на своей постели!

Надо мной склоняется чье-то лицо. Франсина. Лицо ее печально, но она храбро пытается улыбаться. Она протягивает руку, чтобы убрать волосы с моего лба.