Воспоминания генерала Российской армии. 1861–1919
Шрифт:
Маневры в этом году были в Романово-Борисоглебском уезде, предварительно, весной, я делал разведку и позволил себе не осмотреть одной большой рощи, в четырех верстах от г. Романово-Борисоглебска, по дороге от с. Никольского. Маневры были дивизионные, присутствовал командующий войсками округа. Нашему отряду приказано было атаковать город с запада, Нежинский полк был в резерве, и вот ему-то было приказано сделать охват левого фланга обороняющегося. Полку пришлось как раз проходить эту злополучную рощу. Роща была осиновая, деревья высотою были сажень 6–7 – очень высокие, почва была мокрая, мшистая. Командир полка приказал мне вести полк. Я попросил пастуха проводить меня, идя впереди. Полк тронулся за нами. Пастух засучил свои штаны, вижу, дело плохо, и чем дальше в рощу, тем глубже утопает нога пастуха и моей лошади, сзади слышатся возгласы, но командир полка молчит… Наконец нога лошади уходит по колено… Я дал шпоры и бросился вперед: о счастье, проехавши двести шагов, я выехал на сухое место, покрытое высокими ореховыми кустами, проскакал дальше, определил пункт развертывания полка и поскакал с докладом к командиру полка. Полк вышел, развернулся и быстро начал наступление и завершил атакой, куда и следовало. При разборе маневра командир полка получил благодарность от командующего войсками. Сколько я перечувствовал, один Бог знает. Меня очень выручало умение быстрой ориентировки во всех последующих случаях, как на мирных маневрах, так и в боях трех войн.
Всю осень и зиму провели в практических занятиях в поле и охотах. Охотничья команда была превосходна. Был сделан переход на лыжах из Ярославля в Рыбинск (82 версты) в 16 часов со встречным маневром на лыжах, с охотничьей командой 138-го Болховского полка. В Рыбинске нас встретил весь полк с музыкой и парадным обедом. От усиленного перехода у меня из-под ногтей ножных пальцев пошла кровь, в полковое собрание меня внесли на руках. В Рыбинске мы пробыли пять дней и возвратились тем же порядком в Ярославль. Дома я отдыхал три дня.
1891 год встретили весело. У меня служба шла успешно. Начальство было очень мною довольно, и я работал добросовестно. По библиотеке мне был дан помощник. Многие мне завидовали. В лагерях выбил полковой приз в 74 руб. На даче жили в д. Очипки на берегу р. Волги. Раз, сидя за ужином в 10 вечера, я увидел в стороне лагеря поднявшуюся ракету и подумал, что это тревога в лагере. Быстро бросил ужин, на велосипед – и в лагерь. Я мчался по узкой дорожке, по боковому валику, и за темнотой и в горячке не заметил свесившегося огромного сухого сука… Вдруг удар по голове, и я в канаве, а велосипед за валиком, но в голове мелькнула тревога, я быстро вскочил на велосипед и помчался в лагерь прямо в собрание… Там спокойно сидели офицеры и ужинали… «Господа, тревога»… на меня все с удивлением смотрят. Сигнальная ракета находилась впереди переднего лагерного караула и не выпускалась.
Когда заметили у меня на лбу шишку, и я рассказал о случившемся, то все стали хохотать… я сел пить пиво. Оказалось, что на даче Полушкинской рощи кто-то справлял именины Ольги (11 июля), и жгли фейерверк.
Маневры были в южной части Ярославского уезда. Были дивизионные маневры, 1-я бригада наступала с юга, 2-я обороняла г. Ярославль. Было 7 августа. В 4 часа пополудни наступающий отряд громил город. Я с охотничьей командой наступал на правом фланге и шел по берегу р. Волги. В 6 часов вечера последовал отбой, и мы возвратились в лагерь… Меня встретил брат Николай (он был уже подпоручик) и сказал: «Мама умерла»… Я переспросил… «Да, она скончалась, сидя на скамеечке у ворот и смотря на стрелявшую вблизи дома батарею». Я бросился переодеваться, и мы с братом побежали домой за Которосль. Дорогой я плакал, как малый ребенок, навзрыд, горько… горько… Отец был нем, из глаз тихо текли слезы… Через три дня схоронили свою маму на Леонтьевском кладбище, под березкой, которую я когда-то, 21 год тому назад, посадил прутиком… Спи, дорогая мама, есть чем тебя вспомянуть: добрая, милая, дорогая моя мама… Она вся была в нас и за нас. Мало теперь таких матерей.
Конец этого года прошел как бы под трауром на душе.
Брат Александр жил в своем доме и не выходил – его разбил паралич, все грехи молодости, я положительно не понимал, зачем он женился. Жена его, Екатерина Михайловна, была мученица, брат не мог без посторонней помощи даже закурить папиросу. Она была чудная хозяйка и все работала сама. Где вкусно можно было пообедать – так у ней. Она безвыходно была дома. Брат Николай жил с отцом в моей комнате.
Стали ходить слухи, что нашу 35-ю дивизию переведут на место 3-й гренадерской, наш полк – в Рязань. Жаль было расставаться с Ярославлем.
После нового, 1892 года у нас в полку с моим родственником, штабс-капитаном Н. В. Греченковым и его женой разыгрался страшный скандал… и он был исключен из полка судом общества офицеров – вот как жены губят мужей. Здесь я не могу даже описать, такая грязь…
Вышли в лагерь мы раньше обыкновенного. Мы поселились на даче Сабанеева, а квартиру наняли в доме купца Горошкова, угол Пошехонской и Никитской улиц. Служба шла своим чередом. Отец изредка навещал нас, и как-то мы все четверо снялись на опушке сада: отец, я, жена и Коля. Помню, 17 июля отец пришел к нам, погостил два дня, и в один из них, когда мы с ним остались вдвоем, он встает, снимает со стены около моей кровати висевший старинный медный складень (деисус) и молча им благословляет меня. Я с удивлением, вопросительно смотрю на него, он только сказал: «Так надо», – и больше ни слова. 21 июля к нам приезжает жена брата Александра и говорит: «Отец сегодня утром тихо скончался»… Честно, хорошо похоронили мы отца, положив рядом с мамой… Упокой, Господи, души рабов Твоих бедных, но честных и всеми почитаемых. Меня поразил величественный вид отца, рост и профиль лица, похожий на профиль императора Николая I. Отец был николаевский солдат. Теперь только понимаешь, как он инстинктивно воспитывал нас в вере в Бога, в любви к России и в преданности к царю.
Будучи искренно верующим [в] Бога и в Святую Православную церковь, я всегда ежедневно в своих молитвах поминаю своих родителей и близких мне и стараюсь возможно чаще подавать в церкви на проскомидию, замечательное является чувство общения с умершими – они как будто живы, но где-то далеко… Когда я молюсь за умершего, то стараюсь в уме восстановить его вид и наружность, и он становится для меня живой, но не умерший: «Несть Бог мертвых, но живых».
Наступила осень. Маневры были бригадные, в окрестностях Ярославля. Полки готовились к переезду: Нежинский – в Рязань, Моршанский – в Зарайск. В Ярославле появилась новая болезнь «инфлюэнция», много умерло и переболело. Жена также переболела и к выезду еще не оправилась окончательно, что и было для нее роковым.
Уважаемому и любимому всеми нашему начальнику дивизии генерал-лейтенанту Василию Павловичу Данилову пришлось подать в отставку: послушался командира Моршанского полка полковника Ляпунова и разрешил переизбрать для одного дела суд общества офицеров, донесли военному министру генералу Ванновскому… Брат В. П. Данилова, генерал Михаил Павлович Данилов, написал ему письмо: «Вася, твоя песня спета – подавай в отставку». Было чем вспомянуть доброго Василия Павловича – сколько он спас офицеров-молодежи. Он любил солдата и делал все, чтобы улучшить его положение. Рукоприкладство было при нем вконец искоренено. Это был старый рыцарь.
Наш командир полка К. М. Адамецкий вышел в отставку, проводили его от всего сердца. Новый командир был полковник Михаил Николаевич Василевский.
В конце сентября прибыли в Ярославль квартирьеры Фанагорийского гренадерского полка, а наши отправились в Рязань. Перед уходом из Ярославля мы с братом сходили на могилы родителей, отслужили панихиду. 12 октября наш эшелон отправился в Рязань. Как я ни убеждал жену ехать пассажирским поездом, не мог убедить. Оделась, хотя и по-осеннему, сравнительно легко. В Москве простояли сутки. В день выезда из Москвы начался снег, подул сильный холодный ветер, чем дальше от Москвы, тем вьюга становилась сильнее. При выходе со станции Диево вьюга обратилась в страшный буран, и вдруг на пути, не дойдя до следующей станции, поезд остановился среди поля – снег был выше осей. Дров – ни полена. Полсуток простояли в поле, пока очистили путь, пока добрались тихим ходом до следующей станции, все прозябли, продрогли – у всех зуб на зуб не попадал. Метель провожала нас и в Рязани. По приезде в Рязани в гостиницу жена сразу слегла в постель, температура стала подыматься, и началось сгорание… В декабре оказалось присутствие туберкулезных палочек, она уже не могла подняться с постели. Квартиру сняли на Селезневской улице, неуютную.
Надо было устраивать охотничью команду. Казармы были плохие, холодные, сырые, тесные… Вот когда вспомнили свои Николо-Мокровские казармы в Ярославле. Город Рязань грязный, серенький городишка. Вода плохая. Бань хороших нет. Офицеры и солдаты приуныли. Дома у меня дыхание смерти…
Грустно встретили 1893 год. Я подал [рапорт] о переводе меня в Крым… Больная жила мечтой о южном береге теплого, ясного Крыма… В Рязани была семья Чаевых, сын их Николай Николаевич Чаев, чахоточный, приговоренный к смерти врачами, уехал в Крым – и жив и здоров. Он строил Феодосийский порт, потом ж.-д. насыпь через Графскую балку около Севастополя, Массандровские погреба, а потом на лаврах почивал на собственной роскошной даче в Ялте, в Дерикое. Сестра его часто посещала жену, приносила крымские виды и рассказывала о прелестях Крыма. Жена забывалась в мечтах.