Воспоминания. Стихи. Переводы
Шрифт:
около восьмидесяти стихотворений М. Талова.
13
раров мне не платили, надо было на что-то жить. Положение спасло место
корректора в редакции «Одесского листка». Когда я сказал дома, что поступил
на работу и буду получать целых 30 рублей в месяц, отец и мать ликовали.
Больше отец не настаивал на своих планах и предоставил событиям идти своим
чередом.
Первая книжка моих стихов вышла
«Чаша вечерняя». Затем я начал печататься в петербургском журнале «Весна»,
издававшемся Н. Г. Шебуевым, и в альманахе под тем же названием.
В начале 1913 года в Одессу приехал Федор Сологуб. Прибыл для того,
чтобы прочитать лекцию о творчестве Игоря Северянина, начинавшего в ту
пору входить в моду. Я отправился к нему в гостиницу «Лондонская»*. В руке у
меня — книжка моих стихов, в кармане — ненапечатанное еще стихотворение,
на которое я возлагаю особенные надежды. Я вошел в номер и опешил. И этот
лысый человек с холодным взглядом, бородавкой на щеке, насупленными
бровями и брюшком, неужели это и есть тот самый Сологуб, стихотворения
которого так очаровывали мой слух своей несказанной напевностью?! Он был
скорее похож на строгого директора гимназии.
Федор Кузьмич начал перелистывать мой сборничек. Казалось, он и не
читал, а только просматривал стихи, но тут же вслух подвергал тонкому
критическому анализу каждую строку в отдельности от стихотворения к
стихотворению, придираясь буквально к каждому знаку препинания.
Постепенно от всей моей книжки он не оставил камня на камне. Я был
уничтожен. Когда мне уже начало казаться, что все потеряно, он остановился
на стихотворении «Смерть Азы» и совсем для меня неожиданно, красиво
модулируя свой голос, очень напевно продекламировал:
Я выдумал тебя, когда меня душила
Безвольная тоска.
Она ко мне безмолвно приходила
Издалека...
и т. д.
* Подробно эта встреча описана в новелле «Из печки» (Марк Талов «Избранные
стихи», М., «МИК», 1995 г.).
14
То, что сам Федор Сологуб, поэт столь мощного лирического дыхания, с
таким воодушевлением прочитал мое стихотворение, привело меня в
мальчишеский восторг. Я протянул ему свое последнее стихотворение
«Стансы».
— Вот эти два — «Смерть Азы» и «Стансы» очень музыкальны.
— Значит, они вам нравятся?
Сологуб поморщился:
— Нравиться — не нравятся, да только музыкальные! Вы задумывались,
зачем пишите стихи?
—
— Неужели вы думаете, что кому-нибудь они интересны? Переживания
ваши никому не нужны. И запомните: раз вы считаете себя поэтом, то должны
уяснить, что художественное слово — самый неподатливый материал. Редко,
когда художественное произведение является не из печки...
И Федор Кузьмич рассказал мне, что Карамзин шесть раз писал заново
«Бедную Лизу», а прочитав, бросал рукопись в печку. И только в седьмой раз
решил: «Хороша вышла. Из печки».
А затем я услышал: «Основной недостаток вашего стихосложения в том, что
вы позволяете рифме уводить себя в сторону от самой сути. Между тем, рифма
должна огранить замысел. Вот вам совет: сперва попытайтесь изложить со
всевозможной точностью то, о чем собираетесь писать, а затем, точно следуя
этому плану, не поддаваясь дурным тенденциям рифмы, строго вкладывайте в
стихотворение предначертанное в плане. Не жертвуйте содержанием ради
эффектной рифмы. Надо научиться трудному ремеслу — все время обуздывать
Пегаса. То, что создается вдохновением, должно пройти через горнило ума.
Если вы этому научитесь, из вас, возможно, что-нибудь выйдет».
По существу, Сологуб предлагал рецепт, на языке нашего времени
называемый подстрочником. Но не переводимого произведения, оригинального
— подстрочника собственных мыслей.
На этом мы с Сологубом расстались. Я чувствовал себя подавленным, года
полтора не прикасался к тетради: только обмакну перо в чернила, как передо
мною возникает сердитая бородавка на левой щеке. Эта единственная наша
встреча оставила глубокий след в моей последующей жизни. С течением
времени я все сильнее чувствовал правоту Сологуба.
15
В 1913 году мне исполнился 21 год — пора призыва в армию. Служить в
царской армии у меня не было никакого желания. Я понимал, что придется
отказаться от сознания собственного достоинства, стать бессловесной тварью,
молча проглатывать оскорбления. С отвращением думал я о муштровке, о
грубости фельдфебелей и унтер-офицеров. Я не мог привыкнуть к мысли, что
придется бросить любимые книги, свои стихи.
Один из сотрудников «Одесского листка», зная, что мне предстоит
призываться в Бельцах, дал мне письмо к знакомому военному врачу. Я не
полагался только на этот выход. Когда до призыва оставалось всего два месяца,
я поделился своими тревогами с другом, студентом-медиком С. М. Корсунским