Воспоминания. Стихи. Переводы
Шрифт:
одноединственное стихотворение вышло в сборнике «День поэзии» 1964 года.
Зато в антологиях и хрестоматиях были опубликованы больше 170 его
переводов французских, итальянских, испанских, португальских и английских
поэтов. Но делом всей своей жизни он считал труд воссоздания Малларме на
русском языке. Благодаря стараниям его вдовы Мери Александровны и дочери
Татьяны, в 1990 году было издано собрание стихотворений Стефана Малларме
в переложении Марка Талова, а в1995 году
избранных стихов поэта.
Останься Талов в Париже, он безусловно стал бы видной поэтической
фигурой русского Зарубежья и «Парижской ноты», печатался бы в «Числах»,
ходил бы на «воскресенья» к Мережковским, посещал бы собрания «Зеленой
лампы». Благодаря своему отличному знанию французского языка он мог бы
играть значительную роль в попытке сближения русских писателей и
философов с французскими в конце 20-х годов, когда начались «Франко-
русские встречи» при участии Н. Бердяева, Б. Вышеславцева, Г. Федотова, Б.
Зайцева, Н. Тэффи, М. Цветаевой, Г. Газданова, Н. Берберовой, Г. Адамовича,
В. Вейдле, Б. Поплавского... а со стороны французов П. Валери, А. Мальро, Ж.
Бернаноса, Г. Марселя, С. Фюме, Р. Лалу... Увы! Этого не случилось. Критик и
поэт Юрий Иваск в предисловии к уже упомянутой книге воспоминаний А.
Бахраха пишет: «Бахрах вспоминает незаслуженно забытых «чудаков» —
Талова, Божнева, Зданевича, («Ильязда»)...».
К сожалению, как ни парадоксально это звучит, не суждено было Талову
стать поэтом знаменитого «незамеченного поколения» (по меткому выражению
В. Варшавского), но он не стал и советским поэтом, а лишь представителем
«погубленного» поколения советских интеллигентов. Ведь между поэтами
Диаспоры и советскими авторами лежало и лежит фундаментальное разли-
9
чие в понимании сути подлинной поэзии. Для поэтов-эмигрантов творчество
было «единственным священным делом на земле», духовной исповедью,
страстным стремлением к «победе над материей», к «высвобождению» из
удушающего плена повседневности; тогда как в советской литературе
возобладал, по мнению критика-эмигранта Г. Адамовича, «технологический»,
«производственный» подход к поэзии, доминирующими стали реалистичное и
рационалистичное
отображение
социалистической
действительности.
Непримиримо разошлась поэзия русского зарубежья с советской поэзией тех
лет. Этим и объясняется творческое одиночество Талова, оказавшегося
«несозвучным» и даже чуждым новым порядкам, требованиям и карьерным
устремлениям.
Уехав из Парижа в 1922 году признанным русским и французским поэтом, в
Москве Талов был вынужден
согласно своим внутренним убеждениям и как поэт никому никогда не
продавался, не писал верноподданнических стихов. Даже воспоминаний по-
настоящему, к сожалению, он так и не смог написать в вакууме «застойных»
лет: зачем? для кого? кто и когда их напечатает? Поэтому его воспоминания,
собранные наконец-то в книгу, представляют собой, увы, только разрозненные
фрагменты. Тем не менее их прочтут с увлечением не только специалисты и
литературоведы, но все, кому интересно заглянуть в затерянный, безвозвратно
ушедший мир. Благодаря редчайшим документам эпохи, чудом сохранившимся
до наших дней, среди которых фотографии, инскрипты, письма,
пригласительные билеты на вечера поэзии и выставки, этот волшебный мир
вновь оживает перед нашим внутренним взором.
Вот почему сейчас самое время извлечь из небытия незаслуженно забытую
жизненную эпопею этого странствующего рыцаря поэзии, показать его жизнь в
обрамлении и контексте нашей с вами эпохи.
Ренэ Герра,
Париж, декабрь 2004 г.
10
ВОСПОМИНАНИЯ
Юность на окраине Одессы. Первая книга.
Встреча с Федором Сологубом. Переход границы
Я родился в Одессе 1 (13) марта 1892 года в семье столяра. Всего в семье
было семеро детей. Мы жили на Молдаванке в доме Базили, занимавшем целый
квартал. Наша квартира находилась прямо над пороховым складом в том крыле
дома, где жила преимущественно беднота, сезонники и артельщики,
приезжавшие на заработки из калужских деревень. В каждую квартиру
набивалось до тридцати-сорока человек, располагавшихся на нарах. Я заходил к
ним. Воздух густой, хоть топор вешай. «А ну, почитай нам чего, Марко», —
просили они. Я читал им Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Рабочим
нравилось: «Эта книжка про нас писана...».
Воспоминания 1905 года: казаки проносятся мимо дома и стреляют в наши
не занавешенные окна, целясь в меня и стоящую рядом сестру.
Как-то меня зазвал к себе на квартиру сын богатого негоцианта, жившего в
том крыле здания, где обитал в основном народ чиновный или коммерческий.
Мы не были знакомы, да и что общего могло быть между сыновьями
негоцианта и гробовщика? Он отрекомендовался эсдеком и предложил
вступить в руководимую им группу.