Воспоминания
Шрифт:
Когда мы расходились, князь проводил кайзера в своем кресле до самых дверей, а затем мы попрощались с ним, – каждый в отдельности. Бисмарк дружественно пожал руку фон Бюлову, фон Микелю и другим. Передо мной к нему подошел начальник кабинета фон Луканус, который способствовал его отставке в 1890 году. Он попытался протянуть князю руку и отвесить ему поклон. Тогда разыгрался оригинальный спектакль, который произвел на нас сильное впечатление. Князь сидел, как статуя, ни один его мускул не двигался, а глаза смотрели сквозь приплясывавшего перед ним Лукануса. Князь ничего не сказал, и черты его лица не выражали отвращения, но они превратились в неподвижную маску; Луканус понял и удалился. Затем подошел я, а после меня – мой верный капитан фон Геринген. Тот был настолько возбужден (это был темпераментный господин), что нагнулся и поцеловал руку князя. Меня это обрадовало; я также старался по мере возможности дать почувствовать
Глава одиннадцатая
Судостроительные программы
1
С этого времени бисмарковская пресса стала выступать в мою пользу. Кроме того, я лично просил о содействии всех князей Германского Союза – до великих герцогов включительно. Во время своего доклада я старался внушить им, что они принимают участие в вынесении решения. Это удалось мне в отношении таких правителей, как король Альберт Саксонский – деловой человек, серьезно подошедший к вопросу; великий герцог Ольденбургский, имевший большие личные заслуги перед нашим флотом; великий герцог Фридрих Баденский – властитель старого закала, стоявший выше среднего уровня, который, по моим наблюдениям, понизился в нашем поколении как в княжеских домах, так и среди высших представителей отдельных профессий. Я, разумеется, обращался также к ганзейским городам и к министрам различных государств Союза, знакомство с которыми оказалось хорошим средством пропаганды, хотя в то время обычай объезжать нужных людей не вошел еще в моду.
Далее, я счел своим правом и обязанностью разъяснить широким кругам, какие интересы поставлены на карту; нужно было расширить узкий горизонт народа, пробудить сознание культурного значения моря, ранее отсутствовавшее в нем или усыпленное ходом нашего исторического развития; углубить убеждение в том, что действительность властно указывает нам этот путь, если мы хотим продлить, не прибегая к массовой эмиграции, тот расцвет нашей перенаселенной родины, который наступил после введения протекционистского тарифа Бисмарка. Геринген организовал информационный отдел имперского морского ведомства; он объехал университеты, причем почти все экономисты – до Брентано включительно – обещали ему полную поддержку. Шмоллер, Вагнер, Зеринг, Шумахер и многие другие заявляли, что затраты на флот являются продуктивными и описывали положение Германии, указывая на недостаточную крепость хозяйственно-политического базиса нашей культуры и могущества и на опасность превращения избытка населения из источника богатства в невыносимое бремя. Они писали, что здание нашего международного престижа построено на песке, что таможенные планы Чемберлена обрекут нас на прозябание в качестве бедного маленького народа, если мы не создадим такой силы, которая в споре с заморскими державами сможет перетянуть чашу весов на нашу сторону. Так наметился сдвиг в трактовке национально-политических вопросов, который явился здоровым противовесом бесплодным социально-политическим утопиям.
Из великих историков, руководивших общественным мнением прошлого столетия, никого уже не было в живых; последним умер Трейчке – замечательный человек, лекции которого в университете я посещал в 1876 году (я советовался с ним и частным образом, сидя рядом с ним у Иоста и подавая ему записки с моими вопросами). Не понимаю, почему дух его не сохранился в германской историографии. Наше международное положение было ведь таким недвусмысленным. Без обороняемой флотом промышленности мы перестали бы быть великой сухопутной державой, а вопрос о том, что мы были пресыщены, как указывали некоторые далекие от жизни ученые, мог ставиться лишь до воссоединения Германии. После же решения вопроса о воссоединении перед нами со всей силой встал вопрос о месте Германии на земном шаре.
Историки понимали сущность политической проблемы не настолько ясно, как экономисты, возможно, вследствие ее новизны и быстрого развития{71}.
Армия с ее сухопутными традициями неохотно следовала за изменениями международного положения; вскоре я имел случай убедиться в этом в связи с неповоротливостью, проявленной в период организации жалкой китайской экспедиции, проведение которой лишь благодаря светским качествам графа Вальдерзее не выявило в полной мере материальную и духовную неподготовленность армейского руководства к решению задач, не вытекающих из плана войны на два фронта. Все же выдающиеся руководители армии, например фельдмаршал фон дер Гольц, с которыми я говорил как с учеными, подчеркивая лишь военно-политическую сторону вопроса, поняли меня. Мы устроили ряд заседаний и докладов и особенно старались установить контакт с прессой. Мы принимали представителей всех газет и давали им деловые
Традиционное гостеприимство флота задавало тон в отношениях с общественностью. Мы не отгораживались от нее и рассматривали флот как детище всего народа. Мы организовали поездки на побережье, показывали корабли и верфи, обращались к школам, призывали писателей выступить в нашу пользу и т.д.; появились кипы романов и брошюр. Министерство культов должно было учредить специальные премии для школ. При Бюлове правительство, без которого подчиненное ведомство, вроде морского, ничего не могло предпринять, помогало нам. Однако пропаганда протекала бы еще успешнее, если бы ее взяли на себя министерства отдельных государств{72}.
Мы были еще в значительной мере посторонними людьми. Так, например, в Пруссии мы вообще не имели прав на государственный аппарат. К тому же ассигнования на подобную пропаганду невозможно было провести по бюджету. Весь этот поход пришлось провести на добровольные пожертвования и он ничего не стоил государству. Это также был новый для Германии метод. Но главное было то, что мысль дала искру, которая сама разгорелась в пламя.
Стало ясным, что нация нуждается в цели, в патриотическом лозунге. Народ не был пресыщен; пресыщенный народ сходит со сцены. От застоя до регресса очень недалеко. Но у нас не было застоя, и вскоре вопрос о флоте был признан жизненно важным, и он стал само собой разумеющимся достоянием нации. Возможно, правда, что политически наивный немец решил вдруг, что он уже обладает флотом, в то время, когда флот еще нужно было строить. Несмотря на все мои предупреждения, нам не удалось совершенно избежать преувеличений и неуместных сравнений с Англией, вызовов и бестактностей в прессе, парламенте и в других общественных местах.
Но тот факт, что нация полюбила море, явился решающим успехом. Немец грешен национальными сумасбродствами только потому, что, будучи неисправимым фантастом в политике, он постоянно колеблется между двумя крайностями – опасением могущества и упоением им{73}.
2
15 сентября 1897 года я впервые доложил законопроект рейхсканцлеру князю Гогенлоэ. Я особенно настаивал на том, что всякая проволочка исключена; в следующем году состоятся выборы в рейхстаг; благодаря этому в случае отклонения закона можно избежать роспуска рейхстага и успешно использовать вопрос о флоте в предвыборной агитации. Новый же рейхстаг не захочет пойти на роспуск, ибо выборы истощат партийные кассы. 6 октября министерство дало свое согласие. Законопроект был опубликован в воскресенье рано утром, и оказывал влияние на публику в течение 36 часов, прежде чем Эуген Рихтер, которого это сделало особенно немилостивым, успел выступить против него в «Монтаг-Абендблат».
Противники флота в рейхстаге, да и не они одни, ополчились против умаления бюджетных прав парламента путем «этерната»{74}. Эуген Рихтер указывал в качестве прецедента на судьбу судостроительной программы 1865 года, отклоненной, несмотря на теплые чувства, которые возбуждал флот. Поскольку этот вопрос был еще ближе и теснее связан с конституционным, опаснее непримиримости Рихтера был тот факт, что и те круги, которые признавали материальную обоснованность и деловитость наших требований, в большинстве своем считали невозможным удовлетворить их в форме закона, даже если бы я головой поручился за необходимость этого. Когда речь заходила об этом, даже лучшие мои друзья пожимали плечами. Между тем, как я уже указывал выше, мне было принципиально важно провести программу именно в виде закона. Я указывал, что 14 броненосных кораблей, потребность в которых была признана в 1873 году, были утверждены к постройке и спущены 21 год спустя; только закон обеспечивал приемлемые сроки строительства, только он мог вывести флот из хаоса, слабости и внутреннего кризиса, в который ввергла его парламентская процедура.
Чтобы добиться принятия принципа закона, я ограничил свои материальные потребности абсолютным минимумом. Мы не требовали новых налогов и займов, добровольно ограничили наши расходы и приняли на себя обязательства в отношении этих последних сроком на семь или на шесть лет. Для начала мы требовали только маленького «флота для вылазок»; идти дальше этого в то время не было оснований, поскольку техническая подготовка к строительству кораблей в большом масштабе только начиналась. Поэтому мы придали этому первому шагу такую форму, что он являлся в основном лишь осуществлением штошевского плана «создания флота». Все это мероприятие не должно было казаться разрывом с прошлым. Была упомянута и мысль о береговой обороне – отчасти в целях сохранения исторической преемственности, а отчасти затем, чтобы нам не могли бросить обвинения в агрессивных планах.