Восстание на Боспоре
Шрифт:
– А теперь идите грузить хлеб! Надо успеть отплыть до конца навигации.
Купец озабоченно посмотрел на грязно-серые тучи.
– Этот подойдет! – заключил Алцим, взглянув на Гликерию.
Но она смотрела не на мрамор, а прямо в лицо кудрявому грузчику. Тот медленно обтирал пот со лба.
Глаза наездницы и раба встретились. Она узнала его – и была поражена. Перед нею стоял тот самый воин, которого она уже дважды встречала и дважды приняла не за того, кем он был на самом деле. Кто же он сейчас?.. Но его обнаженная крепкая шея не имеет позорного украшения в виде железного обруча с обозначением
Смущенная встречей, девушка отвела глаза от спокойного и пристального взора грузчика, успев скользнуть взглядом по его рукам. Они были черны от грязи, посинели от холода. Да и лицо его стало более темным, чем раньше, обтянулось обветренной кожей. В небритой бороде тают снежинки. Только глаза твердо и неотступно смотрят на нее, словно с каким-то вопросом. Она ощутила легкое раздражение.
Повернув коня, Гликерия отдала повод и поскакала прочь, обдав рабов комьями мерзлой земли. Странное чувство, не то возмущения, не то досады, испортило ей настроение. Что нужно этому человеку? Почему он смотрит без приниженности, как равный? Может, даже со скрытым упреком! За что?
Гликерия вспомнила о стычке между Олтаком и Савмаком и почувствовала, что косвенной, а может, и прямой виновницей этого скандала является она. Из-за нее вспылил Олтак. Ведь она первая так глупо заговорила с красивым стражем и вызвала его на разговор. А теперь он лишен всех преимуществ царского воина и стал портовым грузчиком, может, даже рабом. Это досадно. Но какое ей, в конце концов, дело до судьбы этого человека?..
В этот день Гликерия не раз ловила себя на том, что продолжает думать о парне с кудрявой головой и зеленоватыми умными глазами. Почему он так упорно лезет ей в голову? Уж не разжалобил ли он ее своей печальной судьбой? Это смешно. Хотя действительно можно пожалеть, что такой видный собою страж стал портовым работником, грязным, оборванным. И даже стоя перед нею там, около глыб розового камня, он имел вид человека гордого, знающего себе цену. Он не похож на раба. Только в опущенных углах его рта есть что-то простонародное, неизысканное, как у степного пастуха.
12
– Почему я так много слышу о твоей племяннице, но не вижу ее во дворце? – спросил как-то царь Саклея. – Все говорят о ней как об Артемиде Охотнице, молодые люди столицы не хотят смотреть на других девушек, кроме нее. Они окружают ее, выезжают на приволье, пируют. Как это весело! А вот я, царь, завален делами и заботами. Мой отдых скучен. Право, Саклей, мне начинает казаться, что быть царем не так уж интересно.
Перисад вздохнул так искренне, что в глазах Саклея сверкнули лукавые искры.
– Великому государю – великие и дела! – ответил он с достоинством. – Но ты волен приказать – и все, что ты пожелаешь, будет для тебя: конные выезды, скачки, охота, пиры. Ты еще молод, государь, и твоя душа рвется на волю. Моя же племянница, в жилах которой течет кровь славных предков, чиста и благородна. В ней нет ни хитрости, ни гордыни. Может, она и желала бы чаще бывать во дворце, да я не хочу этого.
– Почему? – удивился царь.
– Будь милостив, государь. Как она явится сюда? Сама по себе?.. Не пристало девушкам бывать одиноко в обществе мужчин. Находиться же в свите царицы Алкмены ей никак нельзя,
– Ты не обижайся, Саклей, – рассмеялся царь, – я не хочу плохого твоей племяннице. Но ведь коротает же она время с твоим сыном, да и Олтак, кажется, стал у тебя частым гостем.
– С сыном – они сверстники, это другое дело. Олтак же никогда не бывает наедине с нею, хотя и рвется к сему.
– Гм… Тогда пригласи меня на охоту. Может, я опять сумею убить козла, как в прошлый раз. А против волчьих зубов – возьму пару дротиков. Боюсь лишь, что нечем будет защищаться от золотых стрел Эрота.
Щеки царя заалели, глаза зажглись веселыми огоньками. Саклей заметил это, но не выдал своих чувств. Перисад сам шел навстречу его сокровенным замыслам.
Думая, что старик колеблется, Перисад коснулся длинными пальцами его плеча и, приложив палец к губам, знаками предложил Саклею следовать за ним. Они прошли в небольшую комнатку – молельню самого Перисада. Здесь он уединялся от людей и размышлял в обществе десятка мраморных статуэток, изображающих олимпийских богов.
– В молельне никто не бывает, кроме меня, – сказал царь, – но для тебя я сделаю исключение. Хочу показать тебе одну редкостную вещь. Ты, как знаток искусства, должен оценить ее.
С этими словами он протянул костлявые пальцы к черной занавеске, закрывающей нишу в стене.
– Смотри! – он отдернул занавеску.
Изумленный Саклей увидел бюст женщины, искусно изваянный из розоватого мрамора. Это была Артемида с лицом Гликерии. Девушка была изображена вполуоборот, с чуть раскрытыми губами и смело устремленным взором, именно такая, какой привыкли все видеть ее, – женственная и в то же время полная внутреннего огня и задора. Казалось, она смотрела в даль степей с седла скачущей лошади. Художник сумел передать с изумительной точностью ее черты и характер, сочетать простоту и девичью прелесть с бойкостью мальчишки.
– Ну как? – торжествующе рассмеялся Перисад.
– О государь, чудесно, чудесно! Но заслуживает ли девчонка такой чести? Не много ли чести и мне, слуге твоему?
– Нет, нет, не много. Этот бюст я не буду держать здесь, в молельне, но решил подарить его твоей племяннице в знак моей милости и расположения. Думаю, что для такой цели ты разрешишь, чтобы твоя подопечная посетила меня?
– Что ты, что ты, государь! – почти испугался Саклей. – Да если ты подаришь этот бюст Гликерии – ты всем покажешь, что девчонка люба твоему сердцу. Что скажет народ? А царица расстроится и станет еще больше ненавидеть меня. Не делай этого! Прикажи разбить это изваяние ради мира в твоей семье!
Старик говорил с такой горячностью, что даже Алкмена, если бы слышала этот разговор, не усомнилась бы в искренности его речей.
– Нет! – возразил царь упрямо. – Разве я боюсь кого-то? Разве я не волен делать подарки кому захочу? Пусть твоя племянница гордится моим даром. И пусть все знают, как я отношусь к твоей семье и к Гликерии. Она показала себя благонравной девицей, а я милостив к ней.
– Воля твоя, – вздохнул старик, разведя руками, – воля твоя!.. Но почему бы тебе не сделать все это так, чтобы избежать больших разговоров и не вызвать гнева и ревности царицы?