Восстание на Боспоре
Шрифт:
– Я не боюсь всего этого. Ибо моя милость всегда может простираться на моих подданных, как мужчин так и женщин. Но хочу слышать – как ты представляешь нашу встречу?
– Я думаю, государь, это можно сделать во время твоего выезда на охоту.
– В твоем доме, на Железном холме?
– Нет, государь, не там. Дело в том, что моей племяннице надоело общество молодых друзей, их разговоры и притязания. Она жаждет уединения, хочет молиться, читать книги. Ее утомили все эти грубые развлечения.
– Да? Она так серьезна? Сама возжаждала уединения?
– Сама, государь.
– Так
– Она ищет просвещенного общества, хотела бы послушать человека большой учености, ибо отец не мог многого дать ей, будучи солдатом.
Тщеславный Перисад считал себя самым образованным человеком Боспора. То, что он услыхал от Саклея, как нельзя более льстило ему. Кто, как не он, может быть интересным и просвещенным собеседником? Он уже представлял себя в роли наставника молодой красавицы, видел ее восхищенный взор и то внимание, с которым она слушает его пересказы из знаменитого труда Демокрита «О симпатии и антипатии живых существ, растений и камней». Положительно, этот Саклей весьма добронравный старик, а его племянница достойна царского внимания.
– Но такие беседы ведутся без свидетелей. Охота не подходящее место для бесед, просвещающих ум и душу, – заметил царь.
– Справедливо. Но охота – для молодежи. А ты во время охоты можешь отлучиться. То укромное место, где Гликерия думает предаваться молитвам и чтению, не столь далеко от охотничьих угодий.
– Это интересно! Ты развлечешь меня, Саклей! Мне надоели эти стены, эти люди, приемы и вечные неприятности. Я хочу непринужденно побеседовать с тобою и твоей племянницей в стороне от людей. Но когда?
– Когда прикажешь, государь.
– Как можно скорее готовь охоту!
После этого разговора на Железном холме началась подготовка большой охоты по первому снегу. Выезживали десятки лошадей, собирали собак для травли зверья по-скифски, шили одинаковую одежду коноводам и загонщикам. Шел слух, что и царь будет принимать участие в предполагающемся полеванье. Однако последнему, так же как и тайной встрече царя с Гликерией, не суждено было состояться. По дорогам царства рыскали шайки мятежных крестьян, руководимые беглым рабом Пастухом. Сейчас они обнаглели, выросли в числе и не боялись нападать на отряды наемников, грабили караваны с хлебом, рубили головы царским приказчикам и подручным. Жгли имения, склады. После их налетов оставались дымящиеся головни, поломанные возы и изуродованные до неузнаваемости трупы.
Разбой, учиняемый озлобленными крестьянами и приставшими к ним рабами, навел ужас на горожан. Говорили, что озверелый Пастух велит убивать всех без разбору. Если происходили стычки с войсками, то мятежники дрались отчаянно, живыми не сдавались.
Всякие загородные пиры и пышные выезды прекратились. Хозяева спешно укрепляли свои имения, превращая их в настоящие крепости.
13
Гликерия скучала в имении на Железном холме. Выезжать на верховые прогулки ей не разрешали. Она копалась в библиотеке, без особого интереса слушала наставления Алцима о правилах хорошего тона и старалась уйти, когда он начинал
Снег упал на землю и уже не таял. Теперь все выглядело очень уныло. Серые и белые тона чередовались, наводя тоску. От конюшен и скотников поднимался пар, каркали вороны.
Она вышла в шубейке постоять на крыльце. Немного оживилась, когда рабы стали выводить на проминку коней и среди них ее Альбарана. Сытые животные рвались из рук конюхов. Какой-то человек подошел к Альбарану, который вскидывал головой и пытался подняться на дыбы. Конюхи с двух сторон тащили его за поводья, но конь поднимал их обоих, словно пару груш. Гликерия рассмеялась.
Человек что-то сказал, и ретивый скакун сразу успокоился. Издав легкое ржание, он вытянул шею и стал тереться мягкими губами о протянутую ладонь.
– Помнит он тебя, – заметили конюхи, переводя дух, – не забыл.
– Где забыть, – качнул головой человек, – ведь мы с ним в Фанагории всех удивили на ристалище! Я благодаря его ногам получил на голову дубовый венок и свободу.
– Верно, верно, – со вздохом заметил один из конюхов, – ты свободен. Эх!!
Заметив на крыльце хозяйку, раб осекся, замолчал. Человек не спеша пошел в сторону. На нем были надеты неплохой, но полинялый кафтан, обшитый аграмантом, войлочный колпак. Гликерия окликнула его строгим тоном. Он повернул лицо с чертами правильными и крупными. Бледность и худоба выдавали его физическое нездоровье.
– Подойди сюда!
– Слушаю, госпожа!
– Мой конь знает тебя! Ты ездил на нем? В Фанагории?
– Истинно так, благородная госпожа! Ты должна помнить меня, как и я помню твою скачку с девушками на степных конях.
– Ты был тогда рабом?
– Верно. Был рабом и царским конюхом.
– Ты друг этому… Савмаку?.. Вы тогда вдвоем были, не так ли?
– Да, госпожа, мы друзья с ним.
– Поразительно! Выходит, тогда на ристалище с нами состязались не благородные юноши, а рабы да воины. Как имя твое и что ты здесь делаешь?
– Зовут меня Лайонак, госпожа. Я вольноотпущенник и конюх царя. Но провинился, получил свою долю мук и палок. Хотели еще пытать, да не нашли, за что. Царь смилостивился и освободил меня от дыбы. Но из конюхов меня выкинули, теперь я бродяга, бездомный нищий. Свободный человек, имею право умереть под забором от голода. Один Альбаран не забыл меня. Да еще Савмак. Но и его, беднягу, истерзали и выбросили в порт, работать вместе с рабами.
– Истерзали? – вспыхнула девушка словно в испуге. – За что же?
– Нашли, за что. Одного господина по зубам ударил. И поделом!
Девушка опустила глаза, задумалась. Потом, сообразив что-то, произнесла:
– Ты – отличный наездник. Я помню, как ты прекрасно делал повороты и прыгал через костер. А сейчас мог бы?
– Сейчас – нет. Ослаб после пытки, да и не ел досыта уже месяца два. А если бы окреп – мог бы показать, как надо в седле сидеть! Господина Алцима я учил верховой езде.
– Не хвались, не хвались, Лайонак, – проворчал недовольным голосом Алцим, появляясь за спиной Гликерии. – Я до тебя неплохо сидел в седле и управлял любой лошадью.