Восточные постели

Берджесс Энтони

Друзья увели Сеида Омара в кофейню, где до полуночи кипело пиво и адреналин.

Война, думал Сеид Омар, оправляя саронг. Война, думал он с нечестивым волнением. Малайцы против всего света. Но на входе в пустую гостиную его упрекнул плакат на стене — портрет премьер-министра с милостивой улыбкой, с любовно протянутыми руками в шелку. Под ним орнаментальной арабской вязью вился один лозунг: Киманан — Мир.

Дети вставали, настраивались на день. Жены заводили плаксивую песню насчет цен на сушеную рыбу, укладывая друг другу волосы. Хасан уже прилип к радиоприемнику, отыскивая раннюю далекую станцию. За единственным столом, над которым председательствовал серьезный портрет султана, маленький Хасим делал уроки. По географии; ребенок в трудолюбивом усердии выводил слова сочинения.

— Про что это? — не без теплоты спросил отец. Хасим был его любимцем, надеждой семьи, единственным ребенком в очках.

— Про

Цейлон, отец.

— Про Цейлон? Про Цейлон? Кто тебе задал Цейлон?

— Господин Парамешваран, отец.

Сеид Омар дышал над худыми плечами ребенка, читая: «Джафна — важнейший район Цейлона. Оттуда происходят тамилы. Это трудолюбивый и очень умный народ. В Малайе много тамилов. Они работают во многих правительственных учреждениях. Они помогают управлять Малайей».

Сеид Омар в ярости схватил и скомкал сочинение, испустив потрясенный крик. Изумленный Хасим посмотрел и захныкал. Сеид Омар слепо схватил атлас, выдрал из него Цейлон с Джафной и всем окружающим океаном. Быстро явились жены, Хасан разразился грубым подростковым гоготом.

Сеид Омар кричал:

— Я для вас, для вас все делаю! Ни благодарности, ни внимания! Я никто в этом доме, никто! Ухожу!

Стал спускаться по наружной лестнице к затопленной дорожке, но обнаружил, что бос и полугол. Стыдливо вернулся, надулся в углу. Хасан, забыв убрать ухмылку, ухмылялся шкале приемника, а потом вдруг извлек из него медный лязг, отчего Сеида Омара бросило в пот. Он сопел в углу с затуманенными глазами.

— Нельзя позволять себе книжки рвать при той зарплате, какую ты в дом приносишь, — сказала Маймуна. — Позор.

— Ладно, ладно, — успокаивала Зейнаб хныкавшего Хасима. — Нехороший отец, нехороший.

— Ну, хватит ерунды, — саркастически сказал Сеид Омар. — Будьте любезны подать завтрак. Мне через четыре часа надо быть в аэропорту.

В тот момент элита городских тамилов Джафны в тяжком похмелье пила уже кофе, черный, горький. После приема в полиции последовала вечеринка дома у Вайтилингама. Вайтилингам был главным ветеринаром штата, у него жил Маньям. Маньям был племянником Вайтилингама, а может быть, дядей, двоюродным братом: степень родства точно не установлена, однако родство имелось. Фактически родством были связаны все тамилы Джафны, сидевшие в полосатых саронгах в то пятничное утро, в день отъезда Маньяма, молча страдая. Джафна маленькая. Недавно закончившаяся вечеринка в какой-то мере представляла собой лоснящуюся черную эллинистическую пародию на симпосий [7] , где Сократ рассуждал о достоинствах интеллектуальной любви, а в доску упившийся Алкивиад слюняво восхищался курносым учителем. Алкивиадом был Арумугам, старший диспетчер аэропорта, мужскую красу которого портил высокий визгливый голос с забавными полутонами, как бы при полоскании горла. Сократом — Сундралингам, доктор. Сверкая очками, он пространно рассказывал о ничтожном значении гетеросексуальных связей: единственное предназначение женщин — производить на свет больше тамилов Джафны; романтические поэты писали чепуху; возводить женщину на пьедестал — западное извращение. Арумугам без конца повторял:

7

Симпосий — пиршество, застолье в Древней Греции.

— Как ты прав. — Голос евнуха придавал этой фразе какую-то виноградную кислоту. Впрочем, кругом фактически зелен был виноград. Всем под или за тридцать, жен никто еще не нашел. Имелись в городе женщины, да не того сорта. Им нужны женщины хорошей касты, хорошего цвета, достойные мужчин-профессионалов. Куларатнам, инспектор транспортных средств штата, не пришел на вечеринку. Опозорился, ибо стало известно, что он связался с пухлой красивой малайской принцессой, державшей книжную лавку.

Вайтилингам знал, что тоже скоро опозорится. И пока гости попивали кофе, проговорил:

— Может, кто-нибудь… — Слово не выговаривалось. Не столько из-за легкого заикания, сколько из-за легкой нерешительности. Он поднял кроткое лицо к потолку, как бы нагляднее демонстрируя спазм в горле. — Кто-нибудь… — Если собирается предложить поесть, все думали отказаться.

— Пока нет, — сказал Сокалингам, дантист.

— Кто-нибудь… — Говорили по-английски, на языке профессионалов. — …съест яичницу с луком?

После стольких усилий казалось неблагодарностью отвечать «нет». Все забурчали, и Вайтилингам кликнул слугу-сиамца. Потом кротко оглядел компанию со страдальчески сморщенными физиономиями в резком свете из окна, высветившем похмелье.

— Нам всем станет… — Маньям затряс головой с мрачной улыбкой. — …лучше… — Но что за тигры, что за джунгли под кротостью Вайтилингама. Неуверенность речи

служила симптомом тяжелейшего напряжения. Руки, столь заботливо и умело исполнявшие ветеринарные обязанности, с радостью сворачивали бы шеи. Вайтилингам умел ненавидеть. Во-первых, он ненавидел британцев. Сколько себя помнил, страдал от британской несправедливости, по его выражению. Видел, как через его голову продвигались неквалифицированные светловолосые чиновники. В Куала-Лумпуре однажды британский солдат обозвал его негром. Прежний белый главный ветеринар штата сказал ему как-то: «Конечно, у вас только колониальная степень…» Другой белый один раз пытался его провести в клуб для белых мужчин, а китаец-распорядитель, британский лакей, не пустил. Белый пожал плечами, сказал: «Извини, старина», — а потом сам вошел. Но и раньше, еще до рождения Вайтилингама, его отца, цейлонского чиновника, фактически ударил в лицо англичанин. Так, по крайней мере, гласило семейное предание. Из ненависти к британцам родилась ненависть к матери, которая после смерти отца вышла замуж за англичанина, хозяина чайной плантации, обосновавшегося на Цейлоне. Поэтому Вайтилингам собирался досадить матери, женившись на женщине, которой она даже не знала, не только не выбирала. И все-таки его собственный выбор попахивал мазохизмом. У Розмари известная репутация; по некой неясной логике он ретроспективно станет рогоносцем. Имя, христианское имя, свидетельствовало о ее принадлежности к нижайшей касте, что уязвляло, но мать уязвит еще больше, а может, и нет, она ведь сама вышла за христианина. Впрочем, на самом деле это не должно его уязвлять, равно как и сознанье распущенности Розмари, ибо он коммунист: раса, религия, каста, мораль — буржуазный инструмент угнетения — для него не имеют значения. Хотя он помалкивал о своем коммунизме, будучи государственным служащим. Но если он коммунист, должен быть сейчас в джунглях, время от времени жаля пулями загнивающий капиталистический режим. Только на самом деле китайцы ему не нравились. И что б он ни делал, по-настоящему не боролся с британскими поработителями, которые в любом случае покидают Малайю. Опять же, он счастлив по-настоящему только тогда, когда делает заболевшим коровам инъекции пенициллина, вставляет термометры кошкам в задний проход; буквально мухи не обидит, что сильно отдает индуизмом, а мать его хоть и вышла за христианина, глубоко верна индуизму.

Слуга-сиамец принес тарелки с тепловатыми хлопьями пережаренной яичницы, приправленными почерневшими кусочками лука. Все вяло принялись ковырять завтрак. Солнце поднималось, день разгорался. Доктор Сундралингам впервые в тот день заговорил, поспешно, настойчиво, будто время против его воли утекало впустую, обратившись к Маньяму:

— Думаешь, сможешь устроить Сами на то самое место? — Речь шла о Каиикасами, двоюродном брате Сундралингама. — Ты тамошний народ знаешь; я — нет.

— Думаю, да, — сказал Маньям. — Малайцы такую работу просто не сделают. Дураки, этого не понимают и не соглашаются. Но по-моему, я сумею добиться вакансии. Платить сперва будут немного, да наверняка откроются другие вакансии выше по лестнице. Не волнуйся.

— А у Нилам, по-твоему, все будет хорошо? — спросил Арумугам. Тонкий голос терзал больные нервы подобно фортиссимо флейты. Нилам была невесткой Маньяма, а также двоюродной сестрой, племянницей или теткой всех прочих присутствующих.

— Да. Сеида Омара выгонят. Это решено. Если б вы его только послушали вчера вечером…

— Ты бы поосторожней. У него кровь горячая.

— Разговоры одни, — улыбнулся Маньям. — Все они говорят, говорят да орут, и никогда ничего не делают. Кроме того, слишком поздно ему что-то делать.

— Все равно, осторожно, — предупредил Арумугам.

Вайтилингам украдкой взглянул на часы. Скоро придет пора бриться, одеваться, ехать с черным профессиональным чемоданчиком рядом на сиденье к дому Розмари. В доме том жили кошки, восемь-девять, все подаренные Вайтилингамом. Розмари как-то пожаловалась на мышей. Это был единственный способ наносить ей визиты, профессиональные, исключительно ради заботы о кошках, инъекций витамина В, пенициллина, вливания тонизирующих капель, так как она панически опасалась, что скажут соседи, увидев мужчину, заходящего к ней просто так. А вдруг злые люди напишут ее дружку в Англию, расскажут, что она флиртует? Тогда дружок на ней не женится. Но Вайтилингам знал, что дружок в любом случае на ней не женится. Он как-то видел на танцах этого дружка, гордого, белого, в смокинге, кружившего Розмари в вальсе в своих объятиях. Танцуя, этот дружок встретился взглядом со своим дружком, неотесанным рыжим табачным торговцем. Оторвал от спины Розмари правую руку, сделал недвусмысленный итифаллический жест, а потом подмигнул. Британцы никогда не держат обещаний. И осквернение Розмари тем самым англичанином на миг вызвало у Вайтилингама странное мрачное ликование. Его женитьба на ней станет многозначительным мстительным жестом.