Восточные постели

Ни одного описанного здесь малайского штата в действительности не существует.

Приходят они и проходят в ночи уверенно: на азиатские равнины (говорит он) слетаются аисты в такой назначенный день, разрывают последним идущего в клочья, заставляя их уйти.

Роберт Бертон [1]

Отступление в воздухе

Аллах, несомненно, велик, и Соприкосновение — пророк его («Amours de Voyage») [2] .

Господь тоже, конечно, логичен; сам по себе, но только не при хорошей погоде («Хибарка в Тобере-на-Вуличе»).

Артур Хью Клаф [3]

Заря свободы для очередного народа; свободы и прочих абстракций. Заря, заря, заря; люди пробуждаются с разнообразными ртами, с перенесенными с ночи или со вчерашнего дня счетами. Так или иначе, заря.

С обоих краев постели нехорошо. Правда, можно вылезти, медленно продвигаясь по дюйму вперед коричневым толстым огузком, только почему-то при этом часто просыпаются обе. Риск разбудить лишь одну лучше, гораздо лучше. Но какую на этой лежебокой субботней заре?

Сеид Омар минуту лежал, рассуждая в смертельно мучительной нерешительности, которая вовсе не доставляла мрачного удовольствия. Он, вместе со всей страной, не настолько проникся Западом. Умел говорить по-английски, водить машину, разбираться с завязанными глазами в марках бренди, работать в офисе, чуять несправедливость за милю, но ни один белый начальник никогда не говорил с ним о философиях, модных в послевоенной Европе. Было уже вообще слишком поздно заканчивать курс обучения; его выборные правители не слышали предупреждения Тойнби [4] об опасности хлебнуть Запада, не осушая до дна. А теперь после краткой дремоты джунгли снова готовились к маршу на побережье.

С одной стороны лежала жена Маймуна, с другой лежала жена Зейнаб. Сеид Омар лежал, огороженный женской коричневой плотью. Плохо, совсем неправильно, нечисто, противоречит строгим исламским обычаям. Да в доме лишь одна спальня, а в спальне ни дюйма пространства, которое не было бы чисто функциональным. Малайский язык точнее английского называет спальню комнатой, где спят. А Сеид Омар в своем доме почти только и делал, что спал.

На других постелях спали дети, ощутимая память о прошлой мужской силе, дышащее напоминание о нынешней ответственности. Разгоравшийся свет вырисовывал коротенькие коричневые руки-ноги, забытые во сне; невинные приоткрытые рты, как бы слушавшие в экстазе музыку. Вся комната расцветала коричневым многих оттенков — кофе разнообразной крепости, по-разному разбавленное консервированным молоком, от водянистой бурды из лавки Син Чая до крепко заваренного в заведении Уй Буиня, — много вариантов коричневого, в резком свете ровного, теряющего великолепие, почерпнутых в незапротоколированном прошлом семейств самого Сеида Омара и жен; около восемнадцати тел разных размеров, свидетельства об урожае за четырнадцать с лишним лет. Самый старший Сеид Хасан с сонными, выпяченными как бы перед микрофоном губами, с всклокоченными, непослушными волосами; Шарифе Хайрун всего четыре, саронг сброшен брыкнувшей ножкой, кудряшки блестят на подушке. Все мальчики носят имя Сеид, все девочки, как одна, Шарифа; эти гордые фанфары перед личными именами объявляют об их происхождении от Пророка.

Их отец, Сеид Омар, снова чувствовал приступы острой боли в простате, вынужденный сейчас, на заре, а возможно, на обманчивой заре, признать их соответствующими своим сорока семи годам. Правда, пил вчера вечером (вчерашний вечер начинал теперь формироваться в памяти, и он затрепетал), да никакой разницы нету. Каждое утро одно и то же. Перебросил ноги через очертания спящей Маймуны, тихо дышавшей в потолок. Ну, как всегда, с одной или с другой стороны; опорная рука ткнулась ей в бедро, и она проснулась.

Случайно потревоженная, она обычно просыпалась в шоке, точно наконец прибыли воры, убийцы, насильники. Зейнаб, как правило, почти на полуслове продолжала монолог предыдущего вечера. Того он не сделал, сего не сделал, что будет с ее детьми (с ее детьми)? По небольшом размышлении Сеид Омар предпочел более драматический вариант.

— Давай, спи дальше.

— А? А? Что?

— Спи. — Укоризненно, твердо, так, что зыбь пробежала над спящими. Натягивая до пояса свой саронг, Сеид Омар всех оглядел, коренастых, разбросавших ноги, оглядел на манер генерала, наблюдающего за кровавой битвой. — Спите, — повторил он мягче, на манер Титании [5] или массового гипнотизера, но было слишком поздно. Ребенок (имя автоматически не припомнилось) взглянул на него ясными утренними глазами, а Хасан громким подростковым голосом потребовал из подсознания:

— Ищи кошку.

Сеид Омар вытаращил глаза, удивленно — что бы это значило, — испуганно, словно слыша голос пророчества. Но протопал между разоренными шевелившимися телами, добрался до туалетной, ушедшей под воду. Только домашние женщины, рассуждал он, испытывали максимум неудобств от ее расположения на старом затопляемом рисовом поле. Он же мог, как теперь, стоять на верхней ступеньке, на берегу потока, без труда делая первое поутру дело. Пока длится дождливый сезон, его жены страдают от лишней воды в неположенном месте, а в сухой страдают от отсутствия воды вообще. Все равно, чем проще их страданья, тем лучше: так они отвлекаются от более изощренных горестей, неподвластных временам года. Впрочем, их горести просто ничто рядом с его бедами.

Долго стоя на ступеньке, Сеид Омар вспоминал вчерашний вечер. Давали прощальный обед для Маньяма. Холодное кэрри и теплый рис, тосты и речи. Много речей. Начальник полиции и суперинтендант полицейского округа, и начальник окружной полиции, и старший офицер спецслужбы, и разные прочие официальные лица вставали и говорили, одни по-малайски, одни по-английски, одни и так и сяк, о хорошей работе Маньяма. Прибыл он на короткое время в качестве старшего секретаря, говорили они, но все сожалеют о его возвращенье в Паханг, высоко ценят проделанную им огромную работу по реорганизации, уважают как человека и любят как друга. С такими людьми, как он, занятыми в кабинетах организационной работой, свободной Малайе нечего бояться. Мистер Годсэйв, последний белый мужчина в полицейском департаменте, сказал, что сам скоро, вместе со многими соотечественниками, покинет страну, которую так крепко полюбил (слушайте, слушайте), и суровой английской зимой часто будет ностальгически вспоминать счастливые дни, проведенные на Востоке. Он, можно сказать, не только в Малайе, но также и в Индии научился ценить способности тамилов Джафны [6] , расы, неоспоримым украшеньем которой является мистер Маньям. (Тут мистер Маньям красиво зарделся, довольный собой.) Тамилы Джафны, сказал мистер Годсэйв, воспитаны в традициях государственной службы, что вполне может служить примером другим расам. И заключил словами о колоссальной потере для полицейского департамента штата с отъездом мистера Маньяма, труды которого будут долго помниться и вдохновлять тех, кому посчастливилось с ним работать.

Тут Сеид Омар незванно-негаданно встал и сказал по-английски:

— Долго сегодня хвалили Маньяма. Я встал не для того, чтобы хвалить Маньяма. Я встал сказать про Маньяма правду. Знаю я его и его расу. Знаю я его методы и методы его расы. И вот что скажу. Если Маньям хочет продвинуться, пусть продвигается. Только пусть продвигается, не швыряя других лицом в грязь. Если хочет взобраться наверх, пусть взбирается, но не через мою голову. Знаю, он всем рассказывает, будто я плохо работаю. Знаю, он записывал дни, когда я отсутствовал. А я знаю, что его невестку привезли специально из Куала-Лумпура, чтоб она встретилась с начальником полиции, покрутила перед ним задом, поскалила зубы, показала бы, как она быстро стенографирует, как хорошо на машинке печатает. Знаю, я быстро стенографировать не умею, только я никогда не прикидывался, будто умею быстро стенографировать. Но моя совесть чиста, я честный. Всегда старался хорошо делать свое дело. И вот является мужчина, все врет про меня и старается вышибить. Тот самый мужчина, кого вы расхваливали. Я вас предупреждаю, особенно малайцев, среди вас враги, и один из них — этот самый Маньям. Тамилы Джафны постараются в пыль вас стереть, вырвать рис изо рта ваших жен и детей. Они не любят Малайю, одних себя любят. Куча ублюдков. Спасибо за внимание.

Сеид Омар завершал свое утреннее возлиянье задумчиво, припоминая дальнейший ход оживленного вечера. Драки не было. Потянулось множество предупредительных рук, в которых Маньям, со своей стороны, не нуждался, вновь и вновь повторяя:

— Я прощаю его. Все равно он мне брат. Надо прощать оскорбляющих нас, — прямо как слабосильный христианин.

Но Сеид Омар сказал:

— Именем Бога клянусь, есть писари и постовые, которые засвидетельствуют, что я сам их удерживал от причиненья Маньяму физического вреда. Только Маньям еще не уехал. Есть еще время. Самолет улетит только завтра в двенадцать.