Восточный конвой

Михайлов Владимир Дмитриевич

Постепенно усиливая нажим, он попытался открыть помещение: не удалось. Нашарил замок и опять пустил в ход свое приспособление, суперотмычку на микросхемах. На этот раз — через капсулу-он хорошо слышал, как механизм работал, быстро играя своей гребенкой, анализируя, выдвигая, закрепляя. Когда шорохи кончились, Милов повернул инструмент в замке, отворил дверь и вошел.

Да, это было то самое помещение. Здесь было куда светлее, чем в коридоре: через матовые стекла окон проходил свет наружных фонарей, тени от решеток лежали на полу. Пока можно было даже не включать фонарика. Затворив за собой дверь, Милов запер замок и почувствовал себя в безопасности. Осмотрелся. При виде кресла, на котором он сидел, пристегнутый, пока его обрабатывали — технецизировали, — ему сделалось немного не по себе, и он отвернулся. Кресло его не интересовало. По-прежнему не издавая шума, он медленно переместился

на то место, где тогда стоял Клеврец: перед приборным пультом. Стал вглядываться. Некоторые приборы он узнавал, с другими встретился впервые. Ни один не был изготовлен здесь, за это можно было поручиться; два или три показались ему сделанными в России, но большинство было иного происхождения, хотя трудно было сказать точнее. Милов начал фотографировать пульт. Вспышки были настолько мгновенными, что таз почти не успевал их заметить; успевал аппарат. Классное упражнение выполнялось успешно.

Закончив снимать приборный иконостас, Милов продвинулся в глубь помещения — туда, где стояли больничного вица стеклянные шкафчики с инструментами и медикаментами. Стал открывать одну дверцу за другой, фотографировал инструменты, потом стал читать сигнатуры; названия были незнакомыми, собственно, это не были принятые в фармакологии наименования, но какие-то условные, понятные лишь специалистам: утрин, затвор, отвод — и прочие в таком же духе. Милов сомневался, что может запомнить все это, — пришлось снова снимать на пленку, хотя ему хотелось оставить побольше кадров на цеха, в которых (он не сомневался) будет не меньше всяких интересных вещей, а, пожалуй, даже больше. Теперь оставался только сейф — большой, по виду неприступный, стоявший не у стены, а едва ли не посреди лаборатории; там должно было храниться, наверное, самое интересное. С этим сооружением пришлось провозиться минут двадцать, но и его замки в конце концов уступили. Внутри не оказалось, однако, никаких препаратов, инструментов, инструкций или наставлений — только толстая кипа бумаг с множеством фамилий. Переснять все это было бы невозможно, и Милов, после кратковременного колебания, сунул бумаги себе под куртку, сразу заметно потолстев; вообще-то его правилом было — не оставлять следов, но тут иного выхода просто не было.

Наконец он закончил; вся операция заняла минут сорок. Можно было уходить. Тогда вспыхнул свет — яркий, беспощадный, из многих источников. И Клеврец проговорил безмятежно:

— Бог в помощь, коллега. Отработал? Давай теперь поговорим…

7

(94 часа до)

Он появился откуда-то из глубины лаборатории, и нельзя было сказать — то ли находился здесь все время, то ли, предупрежденный какой-то все же существовавшей здесьсистемой, вошел через, другую дверь так же бесшумно, как делал это и сам Милов. Сейчас он стоял, наполовину скрытый сейфом, вытянув руку с пистолетом, направленным на Милова. Лицо Клевреца не выражало ни угрозы, ни даже уместного в этой ситуации негодования; на нем виднелась лишь несколько ироничная улыбка. И это подсказало Милову тональность разговора, в который неизбежно приходилось вступить.

— Что это тебе не спится, коллега, среди ночи, — сказал он безмятежно, словно бы его не застали на месте преступления, словно он сидел у себя дома и на огонек заглянул проходивший мимо приятель. — Блохи заели? Или совесть?

— Нахал ты, Милов, — ответил Клеврец, как бы принимая предложенную манеру. — Тебе бы надо сейчас падать на колени и молить о прощении, а ты шутки шутишь.

— Дурная привычка, — сказал Милов и сделал шаг по направлению к сейфу. — Когда на меня глядят через прицел…

— Шаг назад! — предупредил Клеврец. — Эта машинка шуток не понимает. Сядь. Я сказал ведь: надо поговорить. Да тебе ничего другого и не остается.

Милов кивнул. Сесть было некуда, кроме того кресла, которое он уже занимал однажды. Милов выполнил приказание.

— Теперь выгружай все, что у тебя там есть, — скомандовал Клеврец. — Удивляться, поднимать брови не надо. Я тебя видел с того момента, как ты вошел в тамбур. Мы тут пользуемся инфравидением, этого ты не учел, а и учел бы, все равно не помогло. Так что я с интересом наблюдал все твои действия. Распахивай свои гадюшники. Вынимай вещи по одной. Клади на пол и двигай ко мне. Шутить не пробуй.

Милов и сам понимал, что для шуток сейчас не время. Послушно засучил штанины, открыл правый контейнер. Вытащил нож, пустил его по полу с таким расчетом, чтобы оружие оказалось где-то в шаге от Клевреца. Суперотмычку, которую только что успел спрятать. Микрорацию размером с зажигалку, с радиусом действия

до ста километров. Клеврец удовлетворенно кивал с появлением каждой новой веши. Милов вынул и пустил по полу круглую баночку, вроде тех, в какие фасуется вазелин. Баночка скользнула к кучке уже сданных предметов. Милов крепко зажмурился. Ослепительный свет, возникший в миг бесшумного взрыва баночки, пробился даже сквозь опущенные веки. Одновременно Милов бросился на пол и прокатился в сторону. Открыл глаза. Ослепленный Клеврец невольно поднял руки к глазам, в правой по-прежнему он держал пистолет. Милов метнулся, расстилаясь в воздухе. Ударил. СУТО — назывался этот удар внешней частью ребра ладони. Ударил не чтобы убить, но основательно вывести из строя. Обмякшего, закатившего глаза Клевреца подтащил к креслу, на котором только что сидел сам. Тщательно пристегнул. Пусть посидит; часа два еще будет находиться в отключке. Разговор? Конечно, любопытно было бы поговорить, но не в этой обстановке. Сейчас — мало времени и очень много работы. Цеха. Склады. Необозримо много работы.

8

(93 часа до)

Видимо, в системе производства и сбыта продукции что-то на технетской Базе разладилось; Милов решил так, добравшись наконец до складских эллингов, светлых металлических полуцилиндров, видом своим наводивших на мысли о чем-то неземном, космическом, почти сказочном. Хотя на деле то были вполне реальные сооружения, воздвигнутые туг в колониальные времена, как и все прочее, и с тех пор вряд ли обновлявшиеся.

Здесь, однако, не было так пусто и спокойно, как ожидал Милов, когда, использовав остаток пленки в цеху, выбрался оттуда, осторожно проскользнул мимо накрепко вырубленного из активной деятельности очередного охранника и потом, пользуясь еще не рассеявшейся темнотой, с оглядкой стал двигаться мимо цехов по направлению к этим самым складам. Не было покоя, несмотря на глухой ночной час; это Милов понял, едва миновав полдороги от цеха (где его предположения подтвердились: там было все то же, что и в лаборатории, но повторенное многократно, так что была возможность обрабатывать не менее двухсот пациентов; работа на потоке — иначе это не назвать было. Снимки, которые он там сделал, служили, по сути дела, разве что для очистки совести), — итак, Милов обнаружил неожиданную активность вблизи складских сооружений: справа — в той стороне, где находились ворота, сейчас скрытые от его взгляда старым сборочным цехом, — уже тогда послышался негромкий, но оттого не переставший быть внушительным голос мощных моторов, не однажды уже им слышанный. Все-таки отчаянно везло ему: успел к самому интересному, а именно — к визиту Восточного конвоя, вряд ли случайно состоявшемуся в час, когда всем полагалось спать: конвой явно не нуждался в успехе у зрителей.

Милов упал и затаился, ожидая, пока машины не одолеют расстояние от въезда до площадки перед складскими зданиями, и, только когда они проехали мимо, позволил себе приблизиться — осторожно, применяясь к местности; так это называется, когда ты, растянувшись на земле, делаешь вид, что плывешь, подныривая под волны. Здесь, правда, применяться было почти не к чему, но рисковать он совершенно не хотел. Лучше на десять минут позже, уговаривал он сам себя, чем вообще никогда. Тут не вокзал, и конвой вряд ли ограничит стоянку тремя минутами, как опаздывающий поезд.

У второго, если считать справа, эллинга головная машина конвоя остановилась, за ней притормозили и остальные, и можно стало наблюдать, как шофер первой машины затеял разговор с технетом, что ведал, надо полагать, этим складом. Не сразу, похоже, они пришли к соглашению, но наконец договорились; ворота эллинга почти беззвучно расступились, машины одна за другой въехали в обширное помещение и заглушили моторы по мановению руки складского начальника, который после этого вместе с повылезавшими из кабин шоферами медленно направился в глубину склада, отыскивая, вероятно, место для нового груза.

Милов уже чуть было не направился за ними, но вовремя отпрянул в сторону, где на него не падал свет из распахнутых ворот, прижался к округлой металлической конструкции: позади слышались шаги, шла группа, которой не надо было скрывать свое приближение. Они поспешно протопали мимо; грузчики — предположил Милов, но оказался не прав. То оказались медики, судя по белым халатам и тому инвентарю, что они тащили с собой: врачи и санитары, наверное; похоже, кому-то тут не повезло. И только двое не принадлежали к благородному сословию, а были, судя по виду, рядовыми технетами. Они прошли, почти пробежали мимо, не оглядываясь по сторонам, иначе Милову вряд ли удалось избежать их взглядов. Двое из них тащили санитарные носилки.