Восточный проект
Шрифт:
Слышала ли Регина, о чем шептал Гаранин? Ну, как сказать, отдельные слова вроде различались, но общего смысла она в них не видела. Сперва он несколько раз повторил слово «взрывы». Галя тут же уточнила: взрывы или взрыв? Оказалось, что именно во множественном числе. Потом он, опять же несколько раз, не очень внятно произнес слово «такси» или «шасси» — непонятно, лицо у него тоже было обожжено. Но это он произносил с трудом, когда лежал в реанимационном боксе. А вообще говоря, о нем гораздо больше могли бы рассказать врач «скорой помощи» Леонид Вадимович Квасков или же хирург Борис Тихонович Вайсфельд, который делал первую операцию Гаранину, удаляя обожженные ткани тела.
Хорошо, решила Романова, это потом, причем обязательно, а пока ее интересовал момент, когда медсестра обнаружила, что Гаранин умер.
Долго отнекивалась Регина, отворачивала, прятала свое лицо, упрямо отводила взгляд в сторону, но и Галя проявила настойчивость, популярно
Аргумент подействовал. И значит, было следующим образом.
Это случилось под вечер уже, где-то в десятом часу, точнее можно посмотреть в дежурной книге записей и в личной карте покойного.
— Я, честно говоря, устала, а предстояла еще целая ночь, — тихим голосом рассказывала Регина. — В нашем отделении лежало девять больных. Двоих привезли недавно, и они бредили, успокоительное еще не успело подействовать. Остальные, и Гаранин в том числе, он лежал с краю, у стены, спали. Все койки в отделении у нас отделены пластиковыми перегородками, это удобно: и больные не видят соседей, и нам легче, особенно нянечкам — убирать и протирать полы. Гаранин, как я сказала, был под капельницей. Следующий укол ему был назначен на десять и тогда же прием лекарства. И тут я услыхала, как в конце коридора зазвонил телефон. Вообще-то у нас не положено разговаривать в служебное время, но ведь у каждой дом, семья, заботы, вот мы и стараемся говорить потише и поменьше. Правда, есть и любительницы поболтать, пока начальство не слышит. Ну, короче, звонит он, а никто трубку не снимает. Я посмотрела, все вроде в порядке, и пошла к телефону. А он трещит не переставая. Сняла трубку, кого, спрашиваю. А мне в ответ вежливый такой мужской голос: «Девушка, извините, пожалуйста, я, мол, все понимаю, но мне срочно необходимо», ну и дальше в том же духе. Словом, я поняла, что это был женишок Ленки Карцевой, медсестры из нашего отделения. Ленка рассказывала про него, неважно. В общем, позовите, пожалуйста, на два слова. А Карцева была в соседнем, самом дальнем по коридору боксе. Повесила я трубку на крючок и пошла искать Ленку. А в боксе ее нет. Стала у санитарки выяснять, где она, та отвечает, что, наверное, на минутку на улицу выскочила, за угол. Вы видели, Галя, там, за углом, булочная, и всякими пирожками, сладостями торгуют. Мы туда постоянно бегаем, нас все продавщицы давно знают.
— Ну, я чувствую, вы ее так и не нашли, да?
— Я пошла к телефону, чтобы сказать тому мужчине — пусть перезвонит через пять минут. А из трубки раздавались короткие гудки. Ух как я обозлилась! А тут смотрю, Ленка бежит, с кульком в руках. И говорит мне, чтоб я поставила чайник, — у нас есть свой закуток, где мы питаемся во время смены. А я ей в ответ все про ее женишка и выложила — как я бегала, ее искала, а этот сперва умолял найти и позвать, а потом трубку бросил. Все мужики — гады по определению! Ну, поговорили мы, я съела пирожок с рисом и пошла к себе в бокс. Обошла больных, все вроде нормально, и села к столу. А потом чего-то как стукнуло в спину. Я вспомнила, что каким-то боковым зрением заметила, что из моего бокса вышел Борис Тихонович и пошел в противоположную сторону — там у нас лифт и лестница вниз, на выход. Нашего хирурга легко узнать по сутулой спине и высокому росту. Ну и костюм у него такой, светло-зеленый. И шапочка с матерчатой маской. Я еще, помню, подумала, почему он меня не окликнул? Видел же, должен был сделать замечание, но не строгое, он у нас человек добродушный, зря не ругает. Короче, вернулась я к себе, мельком оглядела больных, все как будто в порядке, и села за свой стол — заполнять приемы лекарств.
— И сколько вы сидели так?
— Не знаю, минут пятнадцать, может, или двадцать. Короче, подошло к десяти. Пора начинать раздавать таблетки, делать уколы. Да и некоторые капельницы должны были закончиться.
— А вы что же, не следите разве постоянно, когда в них заканчивается лекарство? — удивленно спросила Галя.
— Да, следим, конечно, — поморщилась Регина. — Только тогда совсем уже не удастся даже присесть. Каждому же свой объем, разная скорость — кому медленнее, кому, наоборот, быстрее… Все ж не упомнишь, да и в голове держать невозможно — одно сделаешь, про другое забудешь… Но мы стараемся, чтоб нареканий не было. Да и некоторые больные сами кричат, когда у них раствор кончается… Ну, в общем, дошла у меня очередь и до Гаранина, я ж говорю, он крайний лежал. Подхожу, смотрю на капельницу, а раствор не поступает. «Бабочки» не вижу, пузырьков прыгающих. Что-нибудь опять с иглой, думаю. А потом, некоторые больные неловко поворачиваются, и катетер из вены выскакивает, а то трубку нечаянно пережмет — разные причины. Проверила, вроде бы все правильно. Потом пульс взяла… Матушка родная, а его же нет! Как ни щупала — нету! Ну и я бегом к врачу…
— То есть вы прозевали смерть Гаранина, да, Регина? — безжалостным тоном спросила Галя, которой показалось, будто медсестра уже нашла для себя веские оправдания. — А как же ваш доктор? Вы его спрашивали, зачем он приходил?
Она насупилась, помрачнела.
— Спрашивала…
— И что же он ответил? — настаивала Галя.
— А вы сами его спросите, — пробурчала Регина.
— Обязательно спрошу. Но я хочу это услышать от вас.
— Я потом уже, когда все закончилось, сказала, что видела его, как он выходил из нашего бокса. Поэтому, мол, и не беспокоилась. А он помолчал и спросил: «Ты уверена твердо, что именно меня видела?» — «Конечно, — говорю. — И костюм, и… все остальное», — ну, это я про его сутулость и рост. А он мне отвечает, тихо, чтоб никто другой не слышал. «Региночка, — говорит, — девочка, запомни, я из своего кабинета в течение двух последних часов не отлучался ни на секунду. Можешь сама у Надежды Яковлевны спросить». Это наша старшая медсестра в хирургии. Красивая тетка, у них с Вайсфельдом роман. И я поняла из его слов, что в нашу реанимацию заходил кто-то другой, может быть, чужой. А сделать укол, да хоть того же клофелина, чтобы остановилось сердце, — не проблема, больной был и без того весь исколот уже и обожжен до такой степени, что никакого следа от иглы не обнаружить. К тому же и вскрытие сразу не проводилось, посчитали причину смерти вполне объяснимой.
— А должны были? — таинственным шепотом спросила Галя.
— Не знаю, — Регина пожала плечами, — разные бывают ситуации. А в случае с Гараниным? Ну что, хоть и крепкий был мужик, но все равно никто ничего определенного сказать бы не мог, для этого время нужно…
Романова поняла, что большего из медсестры не вытянуть, она и так рассказала вполне достаточно, чтобы теперь бояться мести со стороны тех, кто устранил больного. Но Галя пообещала молчать об их разговоре, добавила, что для всех остальных в больнице они просто не знакомы, и Регина может за себя не опасаться. А если кто спросит, станет, скажем, настаивать, то ответ может быть простой: да, приходила тут одна, интересовалась, но ничего не записывала, а так и ушла.
Договорившись так, Галя отправилась к Вайсфельду.
Если судить по его внешности, Борис Тихонович ей понравился. Типичный такой доктор, как его представляют себе по рассказам старых писателей — вежливый, немногословный, действительно сутулый, с длинными, «музыкальными» пальцами и вытянутым, словно у лошади, лицом.
Галя представилась, предъявила свое удостоверение и попросила доктора ответить на несколько вопросов, интересующих следствие. И первый из них: почему не делалось вскрытие покойного Гаранина, если это положено по правилам?
Вопреки своей немногословной манере, доктор начал долго рассказывать о разных случаях смертельного исхода, при которых либо есть такая необходимость, либо ее нету. Тем более что диагноз был абсолютно ясен.
Терпеливо выслушав Бориса Тихоновича, Галя словно невзначай оглянулась, будто проверяла — не подслушивает ли их разговор кто-то, и негромко и доверительно сказала:
— А теперь, уважаемый Борис Тихонович, объясните мне, почему вас не удивило присутствие в отделении реанимации кого-то постороннего, так сильно напоминавшего именно вас?
— Понятно, — он помрачнел. — Вижу, вижу след…
Вероятно, он понял, что Галя уже разговаривала с Региной, и та, вопреки предупреждению Вайсфельда, все-таки проболталась. И чтобы смягчить реакцию доктора, Галя добавила:
— Пока, до обнаружения преступника, наш разговор останется в глубокой тайне, это я вам лично обещаю. Можете ни за кого из своих родных или… близких, скажем, совершенно не беспокоиться.
Доктор недоверчиво посмотрел на нее, тяжко вздохнул и вдруг хмыкнул:
— А собственно, чего мне теперь бояться? Никакая судебно-медицинская экспертиза не покажет следов яда. А обычные лекарства, включая даже передозировку какого-нибудь распространенного наркотика, давно уже исчезли из тела покойника. Но я, тем не менее, отвечу вам. Дело было так, уважаемая… Я заканчивал здесь свои канцелярские дела, собираясь уже уходить домой, когда раздался телефонный звонок. Я не скажу, чтобы грубый, нет, возможно, даже по-своему вежливый, но хриплый голос сообщил мне следующее. В течение ближайших сорока минут — а это было, я посмотрел на часы, пять минут десятого — я не должен покидать своего кабинета. Ни под каким поводом. Более того, я должен вызвать к себе старшую медсестру Кардышеву и задержать ее под любым предлогом у себя в кабинете на это же время. За послушание мне гарантируется полный покой и безопасность. В противном случае Надюшу… э-э, простите, Надежду Яковлевну… вы меня должны извинить, но вы же сами хотели услышать правду, не так ли?