Война среди осени
Шрифт:
— Если ты о сестре хая, вернее сказать — «хладнокровных убийц», — уточнил андат, — но я думаю, тут можно обобщить.
— Благодарю за помощь, — отозвался Семай. — Но вы сами уже ответили на вопрос, Маати-тя. Найит женился на ней. Признал сына. Этот поступок накладывает на него кое-какие обязательства, правильно? Он заключил договор. Дал определенное обещание, иначе зачем говорить, как хорошо он поступил? Если ему так легко нарушить обеты, выходит, все его благородство — не более чем формальность.
Маати вздохнул. Соображалось ему туго. Много вина и мало отдыха. Возраст у него был уже не тот, чтобы устраивать ночные пирушки и тягаться с молодыми. Но все же он очень хотел, чтобы Семай понял. Если он рассказывает о горестях Найита кому-то другому, значит, ночь, которую они провели в чайной, и весь их разговор были на самом деле. Значит, все, что казалось просто сном, стало явью. Маати никак не мог собраться с мыслями и молчал. Семай кашлянул, с беспокойством глянул на него и сменил тему.
— Простите, Маати-тя, но я слышал, у Найита были какие-то трудности с… определением отца? Знаю, что хай письменно отказался от него, но это касалось лишь вопросов наследования. Этот шаг представляется мне скорее милостью со стороны нашего правителя. Если вы понимаете, что я…
Маати поставил чашу и сложил руки в жесте возражения.
— Быть отцом — не значит поваляться в кровати. Я видел, как Найит учился ходить. Я укладывал его спать, пел ему колыбельные. Кормил его. Качал. И сегодня, Семай, он пришел ко мне. Он говорил со мной. Неважно, чья в нем кровь. Найит — мой сын.
— Конечно, — согласился поэт, но как-то неохотно, сдержанно.
Кровь бросилась Маати в голову. Он гордо выпрямился. И вдруг Размягченный Камень поднял широкую толстопалую руку, призывая их замолчать. Склонил голову набок, словно прислушивался к чему-то. Нахмурил брови.
— Как странно, — промолвил андат.
И вдруг исчез.
Маати растерянно захлопал глазами. Поэт глубоко и прерывисто вдохнул. Лицо его побелело, как полотно.
Маати не знал, что сказать. Семай встал, ушел куда-то в сумеречную глубину комнаты, вернулся назад. Руки у него дрожали, потерянный взгляд метался из стороны в сторону. Глаза раскрылись так широко, что стал виден белок вокруг радужки.
— Как… — промолвил он сиплым дрожащим голосом. — Маати… О боги! Я тут ни при чем. Я ничего… Боги. Маати-кво, он пропал!
Маати встал и начал стряхивать с одежды крошки, совершенно не чувствуя реальности происходящего. Однажды он уже стал свидетелем того, как исчез андат, и совсем не ожидал, что доведется увидеть это снова. Покачивая головой, Семай бродил из стороны в сторону по широкому крыльцу. Без направления и цели, точно шелковый флаг, колеблемый ветром.
— Жди здесь. Я за Отой-кво, — сказал Маати. — Он во всем разберется.
Стены зала аудиенций взмывали к своду, грациозные, точно крылья голубки. Светлый гладкий камень казался мягким, как масло. На нем не видно было ни щелочки: во время строительства плиты сливались воедино, размягченные силой андата. Из стен веерами тонких каменных лучей вырастали подставки для благовонных курений. Струйки ароматного дыма поднимались над ними, тянулись вверх, к окнам, которые тоже были вылеплены из камня умелыми руками мастеров. Простор, изящество, величие. Ота подумал, что в мире не найдется чертога, равного этому по красоте.
Он сидел в черном кресле, которое раньше принадлежало его отцу, деду и длинной череде пращуров, уходившей на много поколений назад, во времена, когда Империя процветала, а слово «хай» означало «чтимый слуга». Перед Отой на мягких красных подушках и циновках с затейливым плетением расположились главы знатнейших семей утхайема: Ваунани, Радаани, Камау, Дайкани, Дун, Исадан и еще нескольких. Это была далеко не вся знать. На каждый из этих домов приходилось еще десять или двадцать семейств, но здесь присутствовали только самые богатые и влиятельные люди Мати. И только что они пережили страшный удар. Ота ждал, пока они осознают смысл сказанного, видел, как бледнеют их лица. Взгляд его был тверд, а поза исполнена сурового величия. Для этого случая он выбрал строгие белые одежды. Первой мыслью было надеть церемониальное облачение — черное и алое, с длинной гибкой костью, вшитой под ткань, чтобы придать ей форму. Однако, подумав как следует, он отказался. Слишком вычурно. К тому же могли подумать, что он скрывает за пышной одеждой страх. Сейчас важнее всего было сохранить авторитет, показать, что он остался хозяином положения. Еще один шаг, и в городе воцарится паника. Пока еще Ота мог ее предотвратить. Но если утхайемцы покинут дворец в сомнениях, тогда все пропало. Человеку по силам удержать камень, но никто не может остановить обвал.
— Н-нельзя ли его вернуть? — спросил, заикаясь, Ветай Дун. — Есть андаты, которых пленяли трижды и даже четырежды. Нисходящая Влага была…
Ота тяжело вздохнул.
— Возможность есть, но сделать это труднее, чем в первый раз. Поэту придется создать пленение, которое значительно отличается от предыдущего. Или же дай-кво пришлет нам другого андата. Возможно, он не будет повелевать камнем, но все равно так или иначе облегчит горное дело.
— Сколько времени пройдет до тех пор? — подал голос Ашуа Радаани.
Его дом считался богатейшим в городе. В сокровищнице Радаани лежало больше золота и серебра, чем в казне самого хая.
— Мы не можем этого знать, пока не получим ответ дая-кво! Я отправил в селение поэтов лучшего гонца. Он будет менять лошадей в каждом предместье, и мы получим вести очень скоро. А до тех пор будем работать, как прежде. Конечно, благодаря андату рудники Мати стали самыми богатыми в мире. С другой стороны, в кузнечном деле Размягченный Камень не приносил никакой пользы. Он не плавил руду. Гончарам придется снова работать с обычной глиной, но…
— Как же такое могло случиться? — воскликнул Кайин Дун с такой мукой в голосе, будто потерял родного сына.
По залу пронесся боязливый шепоток. Не раздумывая, Ота встал и сложил руки в жесте порицания.
— Дун-тя, — произнес он голосом, который был тверже и холоднее камня. — Никому не дозволено меня перебивать. Я пригласил вас только из милости. Вы это сознаете?
Утхайемец принял позу извинения, но Ота продолжал настаивать.
— Я спросил, понимаете ли вы, почему здесь оказались, а не сожалеете ли вы о содеянном.