Война среди осени
Шрифт:
— Нет, — сказала она. — Там нет для тебя места. У меня свои привычки, своя жизнь, и я не хочу, чтобы ты становился ее частью. Найит уже вырос. Поздно его воспитывать. Я люблю тебя. И Найит, я думаю, рад, что с тобой подружился. Но тебе не стоит возвращаться. Не нужно.
Маати опустил глаза. Рука, сжимавшая ее пальцы, ослабла.
— Спасибо, — прошептал он.
Она подняла его руку и прикоснулась губами к широким и мягким костяшкам. Поцеловала его в губы. Он провел теплой ладонью по ее щеке.
— Потуши свечи, — шепнула она.
Годы сделали из него хорошего любовника. Годы и опыт, который приобрели они оба. С какой серьезностью они отдавались друг другу раньше, как много тревог было в этой любви, как мало улыбок. Раньше она все беспокоилась, красива ли ее грудь и не слишком ли худы бедра. Маати, снимая одежду, втягивал живот. Самолюбивая молодость. Сейчас, когда никуда не деться от увядшей плоти, обвислой кожи и одышки, все можно простить и забыть.
Теперь они больше смеялись — когда выпутывались из халатов, когда падали на широкую мягкую постель. Замирали, ждали, давая Маати передохнуть. Теперь Лиат лучше знала, что доставит ей наслаждение, и уже не стеснялась об этом попросить. А потом они лежали, завернувшись в мягкую простыню и плотно задернув полог. Маати положил голову на грудь Лиат. Оба молчали, и молчание было глубже, проникновенней, чем любые слова.
Она предвидела, что ей будет этого не хватать. Еще тогда, когда взяла его за руку и поцеловала впервые после долгой разлуки. Знала, что расплатой за недолгое счастье будет печаль. Та, которая приходит, когда ты обрел что-то милое и дорогое и тут же потерял. Она вспомнила про Найита и его любовниц, и поняла, как грустно бывает ему. Он так похож на нее, так непохож на Оту. Но Лиат и не хотела, чтобы Ота присутствовал в этой комнате, поэтому оставила мысли о нем и о сыне и вернулась к Маати, к теплу их тел, дыханию, которое становилось размереннее и глубже.
Ее мысли потекли лениво и медленно, все больше теряя между собой связь. Она потихоньку погружалась в сон, будто в глубокий-глубокий омут… Вдруг Маати дернулся и шумно, со свистом вдохнул. Он сел, пыхтя, как после бега. В комнате было слишком темно. Лиат не могла разглядеть его лицо.
Она позвала его по имени. Он тихо, протяжно застонал. Поднялся. Лиат испугалась, что он сейчас пошатнется и рухнет на пол, но, приглядевшись, увидела, что он твердо стоит на ногах. Она снова позвала его.
— Нет, — сказал он, помедлил и снова, — нет-нет-нет, нет, боги, нет.
Лиат вскочила, но Маати уже ушел в переднюю комнату. Она слышала, как он ударился коленом о край стола. Со звоном грохнулась на пол винная бутылка. Завернувшись в простыню, Лиат бросилась за ним, как раз вовремя, чтобы увидеть, как он, обнаженный, пыхтя и переваливаясь, сбежал по ступеням крыльца и скрылся в ночи. Она побежала следом.
Маати грузно трусил в сторону библиотеки, его руки беспрестанно двигались, он не знал, куда их деть. Когда, уже в библиотеке, он зажег свечу, Лиат увидела на его лице печать глубокого ужаса. Он как будто смотрел на чью-то смерть.
— Маати, прекрати, — попросила она, обнаружив, что вся трясется от страха. — Что? Скажи мне! Что случилось?
— Я был неправ. Боги, Семай не простит, что я в нем сомневался. Никогда не простит.
Со свечой в руке он метнулся в другую комнату и принялся лихорадочно перебирать свитки. Рука у него дрожала так сильно, что брызги воска летели на пол. Лиат уже и не надеялась, что он заговорит, объяснит ей что-то. Она взяла у него огарок и стала ему светить. В третьей комнате Маати наконец нашел, что искал, и сел на пол. Заглянув ему через плечо, Лиат стала читать строки, которые открывались ей одна за другой по мере того, как он разворачивал свиток. Чернила выцвели, но она узнала письмена Старой Империи. Маати водил пальцем по строчкам, отыскивая какой-то отрывок. Лиат затаила дыхание. Внезапно его рука остановилась.
Грамматика была древняя, традиционная, язык так устарел, что почти лишился смысла. Лиат беззвучно шевелила губами, стараясь разобрать слова, которые так потрясли Маати.
«Посему займемся вторым видом невозможных качеств, как-то мыслей, по сути своей не подлежащих пленению, как бы ни были всеобъемлющи наши знания. Примеры тому — Неточность и Свобода от Рабства».
— Я знаю, что они сделали, — сказал он.
11
Нантани был одним из первых оплотов, основанных Второй Империей, когда та обратила взгляд на дальние заморские колонии. Дворец хая венчал нефритовый купол, цельный камень, которому воля давно забытого поэта придала форму. Когда купол согревали солнечные лучи, он издавал низкий мелодичный звон, и его звучный голос плыл над белеными стенами и синей черепицей крыш.
Синдзе случалось зимовать в Нантани, когда он покидал заснеженные западные поля, чтобы спокойно дождаться оттепели и потратить заработанные деньги. Здесь ему было знакомо все: запах моря, мягкая меловая почва под ногами, старик, который продавал колбаски с чесноком неподалеку от храма. Ни у кого в мире не было таких вкусных колбасок! Синдзя помнил, как плавно течет по городу великий солнечный звон. Только не ожидал, что купол запоет, когда дворец охватит пламя пожара.
Огонь полыхал повсюду. Клубы черного дыма катились вверх и застили небо. Разбитые в щепки двери косо висели на вырванных петлях. Ставни с грохотом хлопали на ветру. По дороге к пристани Синдзе и его людям не раз попадались на глаза темные вязкие пятна — кровью была залита земля, кровью вымазаны стены домов.
Город в сотню тысяч жителей пал за одно утро.
Баласар поделил войско на три части. Одна по широким улицам хлынула к дворцу хая, две других направились к библиотеке и дому поэта. Когда они уничтожили все три цели, медные рога протрубили сигнал к началу грабежа. Услышав его, гальты обезумели. Кто-то бросился в центр города, надеясь урвать богатую добычу. Остальные вламывались в первую попавшуюся лавку и хватали все — товары, золото, женщин. Солнце скатилось по небосводу всего на ширину человеческой ладони, а Нантани за это время превратился в ад из старинных легенд.
Рог протрубил во второй раз, и грабеж прекратился. И все-таки некоторые настолько потеряли рассудок от жадности или похоти, что не обратили внимания на сигнал. Их отвели к командирам, отняли награбленное и казнили пятую часть в назидание остальным. Войском правила дисциплина. Время хаоса закончилось. Теперь гальты принялись методично обирать город. Квартал за кварталом, улица за улицей они обыскивали все, не пропуская ни одного дома, подвала или кухни, пристройки или угольного сарая. Воины Синдзи шли впереди каждого отряда и срывающимися голосами выкрикивали, что Нантани пал, его жители отныне — подданные Гальта, а их имущество подлежит конфискации. Награбленное добро грузили в тачки и на телеги и свозили в одну огромную гору на пристани. Строптивых и непокорных убивали. Кое-кто пытался бежать. За ними могли погнаться, а могли оставить в покое — по прихоти завоевателей. Нефритовый купол почернел, но его скорбный плач все летел над городом.