Войны за Иисуса. Как церковь решала, во что верить
Шрифт:
Далее исповедание касается вопроса о природах (естествах):
…Одного и того же Христа, Сына, Господа, Единородного, в двух естествах неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно познаваемого, – так что соединением нисколько не нарушается различие двух естеств, но тем более сохраняется свойство каждого естества и они соединяются в Одно Лицо и Одну Ипостась; – не на два лица рассекаемого или разделяемого, но Одного и Того же Сына и Единородного, Бога Слова, Господа Иисуса Христа… [332]
332
Percival, «Seven Ecumenical Councils», in Schaff and Wace, Fathers of the Christian Church, 264; сравни Price and Gaddis, Acts of the Council of Chalcedon, 2:204; Kelly, Early Christian Creeds; John H. Leith, Creeds of the Churches, 3rd ed. (Atlanta: John Knox, 1982); Pelikan and Hotchkiss, Creeds and Confessions of Faith.
Собравшиеся епископы восклицали: «Сие есть вера отцов… сие есть вера апостолов: на том мы все стоим, так мы веруем». Затем послание возложили на алтарь над гробом Евфимии, откуда оно, как думали, было взято на небо. В отчете собора папе Льву говорилось:
Ибо действующим был Бог, а увенчавшею в чертоге собрание – добропобедная Евфимия, которая, принявши от нас определение веры, представила его, как собственное исповедание, своему Жениху чрез благочестивейшего императора и христолюбивую императрицу, утишивши всякое волнение противников, укрепивши исповедание веры как достолюбезное… [333]
333
Leo the Great, «Letters and Sermons», in Schaff and Wace, Fathers of the Christian Church, 72–73.
Определения веры
Но что именно одобрила Евфимия? Это положение по какой-то причине стало настолько важным, что оно сохранилось фактически до наших дней. Если история на этом не кончалась, здесь было заложено прочное основание для дальнейшего развития учения. Хотя этот текст кажется слишком замысловатым, он достоин внимательного изучения. Пристальное чтение позволит нам оценить всю силу содержащихся в нем идей при его удивительной лаконичности. Его можно сопоставить с американской Декларацией независимости, где также мы находим богатство мысли при сжатом объеме. И, подобно Декларации, Определение Халкидона представляет собой сжатый комментарий к продолжительной предшествующей истории, на которую документ лишь мимоходом указывает. Греческий текст Определения содержит всего лишь около двухсот слов.
Определение извлекает из истории двух прошедших веков несколько альтернативных положений и говорит им «нет», часто с кратким комментарием, дающим понять, почему эта идея отклоняется от ортодоксии. Возьмем, например, фразу «из души разумной», psyches logikes. Что это значит? Неужели кто-либо оспаривал существование разумной души у Иисуса? Да, это так. Фактически, Аполлинарий утверждал, что при воплощении неразумная животная душа (psyche alogos) облеклась в тело человека, наполненное божественным Логосом.
Текст Определения нападает и на Нестория – или, по крайней мере, на идеи несторианства в том карикатурном виде, в каком они были представлены в Эфесе. Это исповедание веры в «Господа нашего Иисуса Христа», бывшего полностью Богом и полностью человеком:
…Совершенного в Божестве и совершенного в человечестве,
истинно Бога и истинно человека,
единосущного (homoousion) Отцу по Божеству
и того же единосущного (homoousion) нам по человечеству,
во всем подобного нам, кроме греха,
Рожденного прежде веков от Отца по Божеству…
Но что мы можем сказать о титуле Theotokos, Богородица? Не абсурдна ли сама идея Бога как малого ребенка? В словах «…Рожденного прежде веков от Отца по Божеству, а в последние дни ради нас и ради нашего спасения, от Марии Девы Богородицы – по человечеству (kata ten anthropoteta)…» – критически важную роль играет заключительная фраза. Вот что об этом пишет Филип Скэфф: «Мария была матерью не просто человеческой природы Иисуса из Назарета, но матерью богочеловеческого лица Иисуса Христа, хотя не его предвечного божества… матерью его воплощенной личности, Логоса, соединенного с человечеством» [334] .
334
Schaff, Creeds of Christendom, 2:62–63.
Далее Определение объясняет, как надо понимать две природы, словами, которые становятся однозначным осуждением Евтихия. Халкидонские отцы исповедают два естества, которые существуют:
…неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно, – (asyngchytos, atreptos, adiairetos, achoristos) так что соединением нисколько не нарушается различие двух естеств (physeon), но тем более сохраняется свойство каждого естества и они соединяются в Одно Лицо (prosopon) и Одну Ипостась (hypostasin), не на два лица (prosopa) рассекаемого или разделяемого, но Одного и Того же Сына и Единородного, Бога Слова, Господа Иисуса Христа [335] .
335
Schaff, Creeds of Christendom, 2:62–63.
Четыре термина «неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно» могут звучать как заклинание или песнопение, но они полны значения, потому что исключают определенные альтернативные смыслы. Эти слова никак не позволяют видеть во Христе смешение Бога с человеком, где плоть уже перестает быть реальной плотью. В то же время две природы невозможно разделить на «двух Христов» [336] .
Два Рима: Новый и Старый
Собору предстояло решить и некоторые другие вопросы, включая восстановление Феодорита и Ивы, что вызывало сильное недовольство у большинства участников. Федориту также пришлось пойти на крайне существенные уступки, чтобы вернуться на свое прежнее место. Хотя он прекрасно понимал, что политическая ситуация требует от него предать анафеме Нестория, он мог произнести нужные слова только под сильным давлением. Тем не менее, он сказал, что требовалось, и был восстановлен. Реабилитация Домна, низложенного на Втором Эфесском соборе, чуть ли не вызвала еще один кризис. Преемником Домна на антиохийской кафедре был Максим, причем его рукоположение было вполне законным. Существование двух равно достойных претендентов на один престол могло оказаться кошмаром. Не породит ли их соперничество нового раскола? К счастью, Домн, как всегда, стремился избегать столкновений и неприятностей, а потому он был рад пенсии и почетной отставке [337] .
336
Grillmeier, Apostolic Age to Chalcedon, 543–558.
337
Price and Gaddis, Acts of the Council of Chalcedon, 2:310–312.
Еще более спорными в долговременной перспективе оказались решения, касающиеся ранга и статуса других великих престолов, включая Иерусалимский, уже ставший патриархатом. 26 октября Ювеналий и Максим Антиохийский объявили о достигнутом ими соглашении, согласно которому Иерусалим будет управлять тремя провинциями Палестины. Антиохия сохранила за собой территории, которые сегодня мы называем Ливаном и Иорданией [338] .
Каноны собора повысили статус Константинополя, который получил особые привилегии как город императора, сопоставимый в этом отношении с Римом. На соборе вспомнили, как ранее епископы, собранные в 381 году в Константинополе, «справедливо признали преимущества Рима, потому что он был городом царя». Но те же епископы «признали равные преимущества [isa presbeia] за святейшим престолом Нового Рима, справедливо рассудив, что город, получивший честь быть городом верховной власти и сената и имеющий равные преимущества со старым царственным Римом, должен и в церковных делах возвеличиться подобно тому и быть второму после него». Халкидон объявил Константинополь вторым по чести патриархатом, к которому должны обращаться за решением спорных вопросов поместные соборы провинций. Патриархат также получил власть назначать митрополитов в соседние области – Понт, Азию и Фракию – и, что потенциально было еще важнее, епископов для епархий, находящихся «среди варваров». В период расцвета миссионерской деятельности на территориях востока Европы и запада Азии это положение делало Константинополь центром обширной церковной империи [339] .
338
Honigmann, «Juvenal of Jerusalem», 209–279.
339
Price and Gaddis, Acts of the Council of Chalcedon, 3:75–76; Percival, «Seven Ecumenical Councils», in Schaff and Wace, Fathers of the Christian Church, 287–290.
Папа Лев был недоволен этим решением и безуспешно пытался добиться отмены нового канона о статусе Константинополя. Рим всегда беспокоили любые попытки возвысить другой престол до такой степени, что он по статусу приблизился бы к уровню престола святого Петра. Кто знает, не решит ли очередной собор через несколько десятилетий, что имперская столица стоит не ниже Рима или даже выше его? Кроме того, возвышение Константинополя означало снижение статуса других древних престолов, таких, как Антиохия и Александрия. Папа Лев подтвердил справедливость претензий каждого престола, независимо от проступков отдельных епископов. Да, Диоскор делал отвратительные вещи, но, несмотря на это, «престол Александрии не должен терять своего достоинства, основанного на добродетели святого Марка, евангелиста и ученика Блаженного Петра, и славу столь великой церкви не должны затмевать никакие тучи… потому что престол не зависит от того, кто его занимает». В равной мере не следует умалять честь Антиохии. Именно здесь «после проповеди блаженного апостола Петра христиане получили свое имя», а папа Лев не терпит неуважения к Петру. Антиохия никогда не должна по чести стоять ниже третьего места. «Никогда», разумеется, слишком сильное слово; если понимать папу буквально, эта честь остается за Антиохией – или самим Римом – даже тогда, когда он превращается в безлюдную пустошь с развалинами старинных зданий [340] .
340
Leo the Great, «Letters and Sermons», in Schaff and Wace, Fathers of the Christian Church, 74–79; цитата «престол Александрии не должен…» из Leo the Great, «Letters and Sermons», in Schaff and Wace, Fathers of the Christian Church, 79.