Воздается по вере. Грехи имеют свою цену. Книга третья
Шрифт:
– Я есть хочу, – попыталась отговориться беременная.
– Мария, собирайся. – Вадим Андреевич вышел из кухни. Из прихожей донеслись слова, обращенные к жене, – Галя, ты дождись скорую и отвези Машку в роддом. Я твоих предупрежу и пришлю за тобой машину.
Мария родила только на следующее утро. Днем схватки продолжались не долго, да и боль была терпимой. Зато ночью процесс с каждым часом набирал обороты. Боль становилась нестерпимой, она ходила по палате и только, когда ненадолго отпускало, становилась перед кроватью на колени и укладывала
– Рано еще, терпи.
И Маша терпела. К утру она уже еле передвигая ногами, упала на кровать и, руками вцепившись в прутья железной спинки, вместо стонов и криков, зарычала первую попавшуюся на ум мелодию. Пот струйками стекал по лицу, перемешиваясь со слезами, живое тело раздирало, горло пересохло и только отдельные слова песни шепотом срывались с перекошенных от боли, губ. Она уже плохо различала людей, все плыло вокруг. Сквозь боль она услыхала:
– Ну что, милая моя, пойдем рожать.
– Не мо-о-о-о-гу, – выдавила страдалица.
– А я помогу.
Ее потянули сильные руки:
– Отцепись от кровати, держись за меня.
Перед обессилевшей женщиной откуда-то извне возник образ крепкой пожилой женщины в белом халате, белой косынке и круглым, широким лицом. Образ поднял Машу и, взвалив на себя, потащил по коридору. В родовой палате ее положили на родильный стол.
– Что же ты, милая моя, так поздно за ребеночком пришла? – поинтересовался Образ, закатывая рукава. – Ты бы еще на пенсии пожаловала.
Это были последние слова, которые разобрала Мария. А дальше раздирающая боль и мрак. Она очнулась, когда новорожденный сын уже лежал рядом на специальном детском столе, голенький с перевязанной пуповиной и почему-то немножко светло фиолетовый.
– Почему он фиолетовый? – еле слышно выдавила из себя начинающая мать. – Он останется таким?
– Ну вот, очухалась. Славненько, – раздался знакомый голос. – Не переживайте, мамаша, все будет путем.
Из глубины комнаты появилась женщина все в том же белом халате и все с тем же круглым, широким лицом. Подойдя ближе, Мария услышала знакомую песню, которую на пластинке исполняла Майя Кристалинская: «Постарею, побелею, как земля зимой. Я тобой переболею, ненаглядный мой. Я тобой перетоскую, переворошу . . .». Женщина выводила слова и мелодию так душевно, что у Маши навернулись на глаза слезы. Сразу вспомнился Сашка в той далекой Германии.
– Мамаша, дорогая, что это вы расчувствовались? Не надо. Вам сейчас нужны исключительно положительные эмоции . . .
В кабинет торопливо вбежала молодая женщина, застегивая на ходу халат, она гнусляво оправдывалась:
– Доброе утро, Мария Ивановна, немножко опоздала. Совсем забыла, что сегодня субботник и Мишка пойдет в школу. Пришлось собирать его. Вроде торопилась, все равно опоздала.
– Вон тебя уже ждет пациент. Работай, – Марья Ивановна указала головой на новорожденного.
– С раннего утра уже роды? – почему-то удивилась женщина.
– А ты думала, что все, как твой Мишка на субботнике? Нет, милая моя, и в субботник бабы рожают, и в войну рожали. Жизнь, милая моя, не остановить.
Марию переложили на каталку и вывезли в коридор.
– Подожди здесь. Сейчас тебя заберут. А у нас еще одну привезли. У нас, понимаешь ли, свой субботник, – Мария Ивановна улыбнулась своим широким лицом и скрылась за дверью родовой палаты. Тело у роженицы еще ныло тупой болью, шевелиться было трудно и неудобно, но это уже была совсем другая, благодарная боль. Хорошо, когда знаешь, что самое страшное позади и нужно только время. Страдания отступят и забудутся, а сын останется на всю жизнь. Стало легко и радостно, вспомнились слова песни, Маша закрыла глаза и непроизвольно шепотом затянула: « . . . по тебе перетолкую, что в себе ношу . . .».
Все время пока дочь мучилась схватками в предродовой палате, Вадим Андреевич с Галиной Ивановной осаждали звонками родильное отделение городской больницы. Когда оба находились на работе, делали это врозь, дома усилия их объединились. К ночи они уже довели медицинский персонал дежурившей смены до истерики. Их уговаривали, успокаивали, обещали позвонить сразу, как только . . . .
Не дождавшись обещанного звонка, Галина Ивановна утром набрала номер родильного отделения. Трубку долго не брали, наконец, сняли, послышалось женское покашливание.
– Алло, алло, – Галина Ивановна произнесла скороговоркой, словно боялась, что связь прервется и она не узнает главного, – у нас дочь рожает со вчерашнего утра . . . .
– Милая моя, – произнес низкий женский голос, – я сейчас смену приняла. Знаю, что в предродовой роженица мается.
– Это наша . . .
– Может быть и ваша. Сейчас посмотрю и решу.
– Но она у вас уже сутки . . .
– И что? Ей уже двадцать три года, а роды первые. Да, приходится мучиться. Стимульнуть не могу,
Спохватившись, что беспричинно оправдывается, голос отрезал:
– Не мешайте, – и бросил трубку.
Из кухни с кружкой в одной руке и бутербродом с колбасой в другой, появился Вадим Андреевич.
– Что говорят? Родила?
– У них, видишь ли, пересменок. Врач еще не видела Машку.
– Значит еще не родила. Почему так долго?
– Почему, почему? Я же говорила, что в роддом еще рано. Это ведь ты настоял: «Вези ее от греха подальше», – с издевкой в голосе, передразнила жена.
– Я такого не говорил, побоялся оставлять дочь одну дома.
Супруги молча переместились в кухню.
– Ладно, ты оставайся на проводе, я твоим сообщу, что ты ожидаешь родов, дежуришь, – предложил Вадим Андреевич.
– А ты?
– А я на субботник. Сама понимаешь, руководство должно быть в коллективе.
– Если случиться что-нибудь непредвиденное с Машкой, как я тебя найду?
– Я машину пришлю. Пусть Петр подежурит у подъезда.
– Может мне в больницу поехать? – неуверенно вызвалась Галина Ивановна.