Воздаяние
Шрифт:
___________________________________________
Как удачлива твоя задница! (перен. Везет же тебе!) (ит.)
На гору Святого Николая с радостью
Оправляются люди со всего мира:
Кто с гитарой, кто с мандолиной -
Все идут встречать рассвет.
Какая красота на горе Святого Николая,
И когда восходит солнце, захватывает дыхание!(ит)
Глава V. Тихий ужас.
Тут внимание Альбино отвлёк новый гость, появившийся в воротах. И не мог не отвлечь, ибо его вид приковал к себе взгляды всех собравшихся, свободных от танцев и любовных интрижек. Это был полноватый толстогубый человек лет пятидесяти, восседавший на муле. Ноги его в щегольских сапогах плотно облегали бока животного, но едва он слез вниз, обнаружилась причина такого прилегания: между колен приехавшего могло свободно, не задев их, пролететь пушечное ядро. Но кривизна его ног не шла ни в какое сравнение с округлостью брюшка, выпиравшего из-под дублета, как у живот матроны на сносях. Лоб мужчины, высокий и лысеющий, почему-то украшал лавровый венок, делая его похожим на сатира Силена. Сходство с безотлучным спутником Вакха усугублялось маленькими поросячьими глазками и носом, похожим на пятачок.
– О, Боже...
– из уст сидящего рядом с Альбино Франческо Фантони вырвался стон.
– Это Сильвио, где моя чаша с цикутой? Тихий ужас...
Увенчанный лавром сразу направился туда, где трапезовал Пандольфо Петруччи с приближенными, а из осторожных расспросов Фантони Альбино выяснил, что это - Сильвио Леони, необычайно плодовитый творец, одописец мессира Петруччи, создатель возвышенных од и славословий, который из-за любви к обильным возлияниям и страданий от их последствий был прозван Блевони. Фантони зло обронил, что этим же эпитетом можно обозначить и все поэтические творения Сильвио, но самое ужасное не это...
– Боюсь, нам придётся насладиться чтением его виршей, я угадал это по физиономии, вчера он перепил в кабачке Джанмарко, ночью у него явно был понос... тьфу, порыв вдохновения, я хотел сказать...
– горестно пробормотал Франческо, - ох, чует сердце, быть беде. В прошлый раз, когда он захватил нас всех в парадной зале мессира Ручелаи и начал читать свою новую поэму, у меня разболелись зубы и виски сдавило, как обручем.... Не удрать ли, пока не поздно, а?
Но было поздно. На поляне появились Пандольфо Петруччи, Антонио да Венафро, епископ Квирини, подеста, хозяин праздника мессир Палески и Фабио Марескотти. Слуги владельца виллы скликали гостей в круг, музыкантам, веселящим танцоров, было велено замолчать. Альбино успел заметить прокурора Монтинеро, на физиономии которого при виде мессира Сильвио проступило нечто от педагога, твёрдо решившего отходить тупого ученика мокрыми розгами. Мессир же Венафро неожиданно для монаха извлёк из кармана веер, хоть на поляне дул свежий ветерок и было совсем не жарко. Подеста, напротив, потребовал у слуги, принесшего ему стул, доставить сюда его теплый плащ, а монсеньор епископ Квирини, послав Леони взгляд христианского мученика, бросаемого по приказу императора Диоклетиана в пасть льва, тем не менее скромно сел на предложенное ему место у возвышения, с которого поэт должен был читать стихи, покорно и печально склонив голову, словно служа иллюстацией старинного духовного напева: "Вот плоть святая для креста, какие муки ждут Христа..."
Как понял Альбино, уйти с чтения - значило дурно зарекомендовать себя в глазах капитана народа, и потому все приближенные Петруччи сочли, что чтение чем раньше начнётся, тем быстрее закончится. Они сгрудились у возвышения, где актерам предстояло позже разыграть спектакль, а монсеньор епископ, устав ждать, начал громко бить в ладоши. Поэт, теперь вполне разумно задрапировавший кривизну ног длинным плащом, вышел перед публикой и начал чтение.
Я милость воспою и суд,
И возглашу хвалу Пандольфо;
Законов суть и ратный труд
Познал он тонко, и не только, -
От своенравных уклонясь,
Не слушая совет коварных,
От порицаний устранясь,
Наветов, наущений тайных,
За стол с собой он не пускает
Надменных, злых, неблагодарных;
своей трапезой угощает
Правдивых, честных, благонравных,
И где с ним вместе ни сойдутся
Льстецы, мздоимцы, дураки
Они Пандольфо изженутся
Одним движением руки!
Альбино стало неловко. Даже стыдно. Он давно заметил, что стыд за другого порой болезненнее собственного. Но похоже, что стыд испытывал только он один. Пандольфо Петруччи слушал дифирамбы себе самому со спокойной улыбкой, Венафро внимательно наклонил голову к поэту, словно боясь упустить хоть слово, и прикрыл перекошенную половину лица веером, Фабио Марескотти тупо смотрел на поэта и, казалось, думал о другом, мессир Палески льстиво улыбался и кивал, точно подтверждая истинность сказанного, Монтинеро, стоявший рядом с Катариной Корсиньяно, нежно поглаживал руку девицы, которую та неосмотрительно ему протянула, подеста, сидевший слева от Петруччи, смотрел на поэта с несвойственной этому лицу томной задумчивостью, а монсеньор епископ Квирини в конце чтения восторженно зааплодировал, вскричав "Браво!"
Подлинная мука и явное страдание, маска древней трагедии и безнадёжная скорбь были написаны только на лице Франческо Фантони, причём бедняга, похоже, не очень-то и играл. Он покраснел, по шее его пошли красные пятна, брови сошлись на переносице. Он, казалось, был в жару. Мессир же Леони безжалостно начал новый стих.
Льет всегда благочестивый
Токи мудрости из уст,
Муж Пандольфо наш любимый
Изрекает правый суд:
Сердцем чист благой правитель,
Тверды истины стопы.
От неправды избавитель,
Покровитель красоты!
Ищет, ищет беззаконный,
Чтоб невинность погубить,
Нет, он мнит, ей обороны,
Но Пандольфо защитит!
Ведай: честность и невинность
Увенчаются венцом;
Злость, нечестье горделиво
Кончатся своим концом!
Несчастного Фантони, похоже, всерьёз трясло и колотило, он наконец догадался незаметно под длинными волосами закрыть ладонями уши, но зычный голос одописца всё равно проникал в них. Зато монсеньор епископ Гаэтано Квирини был в полном восторге. Он вскочил, громко хлопая в ладоши и крича "Гений!!", на его крики поэт поклонился с видом неподдельной скромности, Пандольфо Петруччи тоже соизволил пару раз ударить в ладоши, после чего весь синклит зааплодировал.