Возмездие Эдварда Финнигана
Шрифт:
Хермансон взяла его пустую чашку и скрылась в коридоре. Когда она вернулась, Джон больше не плакал, он взял кофе, выпил полчашки и снова наклонился вперед.
— Я умер. Я был уверен в том, что умер! Кто-то поднял мои веки и капнул в глаза несколько капель. Я хотел спросить зачем, но не мог пошевелиться… меня словно не было. Понимаете? Понимаете! Такое ощущаешь перед смертью, какая-то бешеная сила вырывается изнутри. Кто-то крикнул: «Он умер!» Кажется… кажется, мне сделали еще один укол. В сердце. И что-то в шею… И я заснул. Или исчез.
Его последние слова закружились в тесной комнате и, рикошетом отскочив от собравшихся, вернулись к нему.
— Я умер. Я был в этом уверен. Когда я очнулся… когда я увидел… я знал, что я уже неживой. Было так холодно. Я лежал в комнате, которая казалась холодильником, а рядом, как и я, на носилках, лежал другой человек, совершенно белый, лицо его было обращено к потолку. Я ничего не мог понять. Как я мог видеть, как я мог мерзнуть, если я мертвый?
Он допил всю чашку залпом.
— Я исчез. Просто исчез. Потом… я уверен, что потом оказался в мешке. В пластиковом. Пластик так шуршит. Знаете… знаете, что когда пытаешься высвободиться, а на руках наручники, то ничего не получается. Руки можешь развести лишь на двадцать сантиметров, не больше. И если хочешь ударить… ничего не выходит.
Огестам и Хермансон переглянулись, они подумали об одном и том же. Теперь им следует вмешаться. Больше он не выдержит. Они продолжат позже, когда наступит вечер, пусть Джон пока отдохнет в камере.
— Один последний вопрос.
Огестам повернулся к Джону.
— Вы сказали, что знаете, что очнулись в автомобиле на шоссе между Колумбусом и Кливлендом?
— Да. Я это знаю.
— Тогда скажите нам, Джон, кто был за рулем этого автомобиля? И был ли там кто-то еще рядом с вами?
Джон покачал головой:
— Нет. Пока нет.
— Пока нет?
— Я еще до этого не дошел.
Два охранника, поджидавшие за дверью, отвели Джона назад в его камеру. Он несколько раз оглядывался, Хелена Шварц стояла у двери, их взгляды встречались. Рядом с ней были Огестам и Хермансон, они говорили о чем-то, жестикулировали.
Эверт Гренс посматривал на них: на Фрая, которого приговорили к смерти, и на его жену, которая об этом даже не догадывалась, на Хермансон, что с таким спокойствием провела допрос, и на Огестама, который на время даже показался ему почти разумным.
Дело, грозившее, как он предчувствовал, обернуться дипломатической бомбой, проще не стало. Особенно для тех чиновников, которые попытаются отказаться выполнять договор ЕС о выдаче преступников, когда великая сволочная родина Джона Мейера Фрая потребует вернуть его назад.
И будет настаивать на своем праве казнить его, как положено.
Этим они думают укрепить доверие избирателей, которые голосуют за безопасность,
Гренс повернулся к Свену Сундквисту, который еще не вышел из комнаты:
— Ну, что думаешь?
Сундквист скорчил гримасу:
— Эта работенка… она никогда не перестанет меня удивлять.
Эверт подождал, пока они окажутся рядом, и сказал, понизив голос:
— Мне нужна твоя помощь.
— Конечно.
— Приведи сюда тюремного врача, кто там у нас теперь, отведи его в сторонку и расскажи немного о том, что мы узнали. Я хочу, чтобы он немедленно обследовал Фрая. Хочу знать, как теперь его сердце. Была ли это только часть плана побега или ему правда нужен надлежащий уход. Доложи, как только получишь ответ.
— Я об этом позабочусь.
Свен уже шел по коридору, когда Эверт добавил, уже громче:
— Мы же не хотим, чтобы он умер здесь в камере. Это может войти у него в привычку.
В Огайо было еще утро, — среда, которая в Стокгольме уже добралась до середины дня, здесь только начиналась, ее только предстояло прожить. Вернон Эриксен запер свою форму в шкаф у себя в кабинете в тюрьме Маркусвилла. Все, последнее ночное дежурство на этой неделе, слава богу, на выходные он снова выходит в дневную смену.
Когда он работал по ночам, то еще явственнее ощущал, как уходит жизнь.
Он не был душой компании и вообще не очень-то любил вылезать из дому, но так вот — работать по ночам и спать днем, от этого он постоянно чувствовал усталость и к тому же ни с кем не мог видеться — в той другой реальности, за стенами тюрьмы.
Вернон открыл дверь во внутренний двор и направился к запертым главным воротам. Он позвонил Гринвуду и Биркоф. Ни один из них не говорил с ним взволнованно или испуганно. Казалось, будто они ждали, предполагали, что такое может случиться, и подготовились. Может, даже хорошо, что это известие наконец пришло: не надо больше надеяться — что вот еще день пережили, и еще один.
Вернон вышел в ворота, которые открывались с центрального поста, и почувствовал облегчение.
Оба врача все прекрасно понимали.
На встречах они четко отбарабанивали названия лекарств, диагнозы и возможные меры: кардиомиопатия, бензодиазепам, галоперидол, павулон, кодеин… Они задумали на время умертвить человека, перевезти его из камеры в Death Row в холодильник морга, потом в мешке отправить на вскрытие, автомобиль на север… все прошло в точности как было задумано. После этого они еще несколько месяцев проработали на своих должностях: уволься они сразу, это могло бы вызвать подозрение, но при той текучке кадров их уход лишних вопросов — зачем да почему — не вызвал. Джона уже давно похоронили, когда Лотар Гринвуд и Биргит Биркоф оставили свои белые халаты в Маркусвилле и уехали на автобусе в Колумбус, а оттуда разъехались кто куда, с новыми документами и лицензиями на медицинскую деятельность в чемоданах.