Вознесение
Шрифт:
— Откуда-откуда! Да оттуда, что я сама видела. Только что.
— Наверное, страшно на такое смотреть.
Пожимает плечами:
— А мне-то что?
— То есть?
— Тем, кто умирает, может, и страшно. А мне — нет. В том смысле, что мне-то до них какое дело? Да пускай себе мрут. Оно даже и к лучшему. Ты про проблему перенаселения слыхала?
Последняя реплика подозрительно похожа на ту догму, за размышлениями о которой я только что провела почти все выходные. «Меньше народу, больше кислороду. Органические болезни».
— Ты что-нибудь знаешь о планетаристах?
— О ком?
На ее лице возникает то ли недоумение, то ли скука — сразу и не поймешь. Бетани явно понятия не имеет, о ком я говорю. А может, не помнит. Или же ей попросту все равно. Через секунду она снова начинает тараторить — о магме, о газе под земной корой, о вулкане, который вот-вот проснется. Я киваю и помалкиваю. Есть такое русское слово — «изгой».
Но — вот она я, горе-психолог, который пытается помочь девочке, только что вернувшейся с того света с целым ворохом идей.
— Двенадцатое октября. Вот когда настанет полная жопа, — говорит она, листая страницы. — Это тоже запиши. На календаре отметь. Есть у тебя ручка?
— Нет.
Ну тогда так запомни. Я обычно запоминаю. И запиши про ураган. Рио, двадцать девятое июля. Не забыть бы добавить в блокнот.
Бетани широко улыбается. Ярко вспыхивают скобки. Я уже вижу, что ее ждет. Следующий этап — клиника для взрослых, Сент-Дени или Карвер-плейс. Или же, не дай бог, Киддап-мэнор, жалкое существование, изредка скрашиваемое периодами буйства и попытками самоубийства. И все же бывает, что хочешь помочь кому-то из страдальцев, невзирая на то, во что ты превратилась, прекрасно при этом понимая, что пациент пропащий, как, впрочем, и ты сама. Даже изобрети ты какое-нибудь новое средство, его ждет свой путь, а тебя твой, и изменить их нельзя — хотя все же пытаешься, снова и снова. Крутишься как белка в колесе. А вернувшись домой, приканчиваешь бутылку австралийского вина, глядя в пустые глаза Фриды Кало с ее ручной обезьянкой, с ее мертвой колибри, с ее черной кошкой, с ее терновым ожерельем. Листаешь художественные альбомы, разглядываешь картины, которые еще способны тебя пронять, и пьешь, пьешь, пока темнота не накрывает тебя с головой, и снится, что летишь в стратосфере или занимаешься любовью с мужчиной, думать о котором нельзя ни при каких обстоятельствах, потому что прошлое, где когда-то были ростки будущего, исчезло без следа.
А потом просыпаешься.
Глава третья
Самоанализ — дурная привычка, которой я предаюсь под предлогом «работы над собой». Главный мотив, толкнувший меня переехать в первое подвернувшееся место и обречь себя на одиночество, мне уже ясен: желание что-то доказать. Но что? Свою независимость? Способность перевернуть страницу и жить как ни в чем не бывало? Или свою извращенность? Глядя на то, что творится в мире, я спрашиваю себя: переношу ли я свои драмы на социальный ландшафт, или в эти знойные летние дни в воздухе и правда витает ощущение всеобщей неприкаянности? Предчувствие беды, которое на сей раз кажется глубже и сильнее обычного, охватило не только Европу, но и всю нашу планету — перегруженную, задыхающуюся, жаждущую все новых благ? Надо бы перестать смотреть новости и читать газеты, но я уже не могу обходиться без ежедневной дозы ужасов. Главные заботы человечества остаются все той же неустойчивой, ядовитой смесью: деньги, которых вечно не хватает, болезни, которых слишком много, территориальные конфликты, этнические чистки, головокружительный рост цен на газ, сетевые маньяки, исламистский террор, малярия, которую переносят теперь и мухи, тающие полярные шапки, воинствующие китайские секты, махинации с квотами на выброс углекислого газа, рост влияния планетаристов, повсеместное введение теории «разумного начала» в школьную программу, перенаселение и новое движение откровенно фундаменталистского толка. Только в Великобритании насчитывается уже пятьдесят тысяч церквей «Жажды веры» вроде той, в которой выросла Бетани. Десять лет назад их было пятьсот. А тем временем кровопролитие в Иране и Израиле остается вечно незаживающей темой новостей, столь привычной, что изуродованные дети и воющие женщины превратились в зрелище, над которым ужасаешься с минутку, а потом переключаешь телевизор на какое-нибудь японское шоу. На фоне жестокой реальности оптимизм этих развлекательных программ, с их бойким паясничаньем и грубоватыми приколами, — будто яркий контрапункт к главной теме. Пока я проплываю свои двадцать кругов, отдельные сценки мелькают у меня в голове, столь же трогательные в своей бесполезности, как моя испанская мантра или обрывки абсурдной эротической фантазии.
В день нашего очередного занятия за порогом студии меня ждет следующая картина: до предела возбужденная Бетани отчитывает крепкого сложения медсестру по поводу ракушек, якобы пропавших из тумбочки. Памятуя о таланте моей подопечной выискивать слабые места, стараюсь держаться на расстоянии и не терять бдительности.
— Двадцать, поняла? А должно быть двадцать пять! — вопит Бетани. — Ну и куда они, по-твоему, делись? Сперли их, ясно? И я даже знаю кто — Хайди, клептоманка несчастная. Эта сучка у всех ворует. Не веришь, почитай ее чертов диагноз! В Стамбуле скоро будет землетрясение говорит она уже мне и, мгновенно позабыв о ракушках, заводит свою любимую песню: толчок силой «семь с чем-то» разрушит весь город и убьет «тучу народа». Да, еще будет извержение вулкана на тихоокеанском острове, как называется, она забыла, но может показать на карте. А двадцать девятого на Южную Атлантику обрушится ураган.
— Кстати, про торнадо, который на днях прошелся по Штатам, я тоже знала заранее. У меня и документальное доказательство есть, — ликует она, потрясая толстой красно-белой тетрадкой. — Секретные материалы! Вещдоки с того света!
— Можно взглянуть? — Беру протянутую тетрадь. — Откуда лучше начать? С начала?
— Откуда хочешь, — хмыкает она. — Да хоть вверх ногами переверни. Все равно ведь не поверишь.
Раскрываю «секретные материалы» посередине: сплошь разрисованная страница. Мешанина набросков, сделанных то карандашом, то ручкой, с сильным нажимом. Сквозь одни рисунки просвечивают другие, как в небрежно подчищенном палимпсесте [3] . И тем не менее в этих сумбурных каракулях видны мастерство и уверенность. Здесь есть облачные системы, волны, скалы. Линии решительные, быстрые, с густой штриховкой на месте теней. Не спеша листаю тетрадь. Судя по многочисленным стрелочкам, которые разлетаются во все стороны, Бетани видит в этих пейзажах некое научное содержание. В показаниях ее учителей говорится, что у Бетани есть способности к естественным наукам, рисованию и географии. В шаржах на все три ее любимых предмета проглядывает пытливый ум, вскормленный на качественной интеллектуальной диете. Рисунки снабжены надписями — кривые торопливые буковки ползут по странице, замирая в неожиданных местах. «Повышенноедавлениезападвостокскачок». «Кактатьночьювознесены будутнаоблака».
3
Палимпсест — древняя рукопись на пергаменте, написанная по счищенному, еще более древнему письму.
— Не растолкуешь мне, что тут к чему?
— Что растолковать — Армагеддон? — отрывисто бросает Бетани. — Пересказать Книгу Иезекииля? Мне нравится думать, что когда-нибудь в мою честь назовут город. Бетанивиль. Или целую страну. А что, круто! Бетаниленд.
Мания величия. Надо бы над этим подумать. Любой пациент — как запутанный клубок ниток. Главное — найти кончик, и знай себе тяни потихоньку, пока клубок не начнет разматываться. А потом проверь, куда он покатится. Скорее всего — к какому-нибудь краю и вниз.
— Ты считаешь себя особенной, не такой, как другие? Чувствуешь в себе особый дар?
— Будущее я вижу, понятно тебе? Сколько раз тебе еще повторить?
— И что ты там видишь, в этом будущем?
Насторожившись, бросает на меня косой взгляд — Бетаниленд.
— И какая она, твоя страна?
— Ничего хорошего. Поганое место. Деревья все обугленные. Куда ни плюнь, везде отрава. Там еще озеро есть.
— Озеро Бетани?
— В нем, Немочь, тебе плавать не захочется. Рыба вся сдохла, везде комары жужжат малярийные. Там ты будешь не в своей стихии. Да только никто тебя не спросит. Никого не спросят. Выжил — и ладно. Придется привыкать к консервам. Не забудь прихватить открывашку.
— Мрачный пейзаж.
— Но знаешь что? Ты совсем не той дорогой идешь. Так заплутала, что жалко смотреть. Говорю же, я чувствую, что скоро произойдет. Джой Маккоуни это знает.
В памяти всплывает прощальное послание, адресованное моей предшественнице: «Джой, единственной, кто верил». Подпись на открытке была неразборчивая, но почерк — мелкий, торопливый — явно тот же, что в тетрадке Бетани. Мысленно передергиваюсь. Неужели Джой всерьез изучала каракули Бетани и углядела в ее бреде некую логику? Поверила так называемым предсказаниям? В таком случае неудивительно, что ей пришлось взять тайм-аут.
Как ты восприняла уход Джой?
Да никак, — пожимает она плечами, листая тетрадь. Задерживается на странице, где изображены какие-то схемы. Похоже на движение воздушных масс. — Помочь мне отсюда выбраться она не захотела, так на кой она мне сдалась? А вот ее это здорово пришибло. — Лукаво улыбается. — Еще бы, потерять такого собеседника, как я. И между нами, по-моему, она малость свихнулась. И я даже знаю, что она себе вообразила. Думает, это я ей мщу.
Жду, не скажет ли она что-нибудь еще, но Бетани с головой ушла в свои записи. Глядя на ее рисунки — огнедышащие вулканы, еще несколько циклонов, разбегающиеся во все стороны стрелочки, — я в который раз поражаюсь тому, как часто больное воображение избирает одни и те же кривые дорожки.